Владимир Соколовский - Мурашов Страница 9

12

Бесполезная, бесполезная…

Мимо него по ямам, руинам, по черной, так и не сумевшей зазеленеть и зацвести земле бежали к месту падения самолета мужчины и женщины, ребятишки. Пошел туда и Мурашов. Солдаты и жандармы уже успели выставить оцепление, и подойти близко было невозможно. То, что осталось от самолета, чадило запахом горящего железа и ничем не напоминало большую крылатую машину — так, груда хлама. Да отломился при ударе об землю и отлетел в сторону обломок хвоста с разнесенными по концам килями.

Жители городка толпились неподалеку. Некоторые были возбуждены, громко рассказывали про бой, показывали, как летели самолеты, другие стояли тихо, некоторые крестились. Поодиночке, группами, поглазев на обломки, шли обратно. Дети, жужжа, гонялись друг за другом, изображая воздушную схватку. Мурашов протиснулся сквозь гудящих обывателей, встал на границе оцепления и глядел на груду горелого металла. Вдруг толпа колыхнулась, по каким-то причинам шарахнулась, и крайние толкнули капитана за ту незримую черту, которую переступать было нельзя. Он не успел даже понять, что произошло, как получил тяжелый, больной удар в грудь и упал. Еще не ощутив толком боли, он подобрался, встал на колени. Увидал перед глазами обитый железной планкой край приклада, впалый рот под кривым носом и услыхал гневный, гнусавый голос:

— Пе!! Пе-е-пе!..

Мурашов со стоном, на четвереньках побежал из круга, и люди расступились, чтобы пропустить его. Но полицай бросился за ним, пнул и свалил опять. Затем цепкими руками поднял за одежду и швырнул изо всех сил в толпу. Капитан снова упал; тут его втащили внутрь, прикрыли. Он слышал еще, как лопотал полицай: «Пе-е! Пепе-е!..» — а когда поднялся, увидел, как тот, стоя на цыпочках, вертит головой — видно, снова выглядывал его. Мурашов выбрался из толпы, остановился и закашлял, растирая ноющую от удара грудь. К нему подошли мужчина с женщиной, закачали головами:

— Ну и Пепе! Никакой жалости. Бьет и бьет людей, дали ему на это волю. Вы ему теперь не попадайтесь, он вас запомнил, Пепе очень злопамятный, он многим у нас принес горе.

— Что это за такой Пепе? Он, по-моему, и говорить-то толком не умеет. Ну, зверюга! — морщась, сказал Мурашов.

— Не умеет, не умеет! — словоохотливо подтвердил мужчина. — Он ведь немой! Вы нездешний, из села, видно… Чудо, что он вас не задержал, не отвел в префектуру. Не сообразил. Положено охранять — он и охраняет. Только вы смотрите, лучше убирайтесь сразу подальше.

— Что за чудеса: стражник — и немой!

— Они рады и таким, не больно люди идут, особенно теперь… А Пепе — он тихий-тихий был, с матерью жил, все так и думали: дурачок, да еще немой, жалели, потом смотрим: в форме стал ходить. Посчитали сначала, что это так, для смеху ему выдали… Теперь вот не до смеха стало. В любимцах у префекта числится, тот уж знает, что ему лучше собаки здесь не найти. Что повесить, что расстрелять, что избить до полусмерти, отобрать что-нибудь, обыскать — на это Пепе первый.

— Пе-е! Пе-е-пе! — визгливо доносилось из оцепления.

Мурашов вспомнил лицо стражника: белесые волосы, глубокие маленькие глаза, горбатый большой нос, вдавленный, словно у старика, мокрый рот… Тьфу! Не дай бог, привидится во сне такая гадина. Ладно, погоди, разберутся еще с тобой…

Постанывая, кашляя от боли, Мурашов двинулся в город. Возвращаться сейчас в яму, лежать там, вжавшись, — нет уж, черта с два! На твоих глазах погибли ребята-разведчики. Тебя ударил, опрокинул на землю вонючий немой полицай. Словно что-то нечистое, невиданное на фронте коснулось мурашовской души. И тот полицейский на рынке, надзиратель, которому он совал водку… На войне часты были случаи, когда полицаев, власовцев, предателей стреляли без суда, не доводили до плена, а тут ты не можешь такому выродку даже дать в рыло. Дашь — погибнешь. Не слишком ли великая цена? Нет, ему жизнь тоже не задаром далась.

Он шел, глядя себе под ноги, держался возле заборов и вздрогнул, услыхав из маленького глухого проулка, возле которого проходил, окрик:

— Э! Ком хир, мамалыга!

Рослый молодой немец в эсэсовской форме нес откуда-то на спине железный котел. Окликнув Мурашова, он сбросил котел на землю и сделал повелительный жест: подойди! Вынул пачку сигарет, утер пот: видно было, что он изрядно устал от своей ноши. Протянул пачку Мурашову: кури! Тот мотнул головой, пряча взгляд. Внутри у него все стонало от напряжения. Немец усмехнулся, похлопал его по плечу, сказал:

— Курт. Майн наме ист Курт. Унд ви хайст ду?

Капитан понял, что солдат вовсю пытается высказать свои добрые по отношению к нему намерения, пытается узнать имя в обмен на свое и выдавил сипло:

— Фе-дор…

— Ха! Фе-одор! — довольно сгорланил солдат. Бросил сигаретку, затоптал ее в землю и показал Мурашову на чан. Жестами изобразил, что его надо взять на спину и нести, как нес он. Мурашов сделал угодливое лицо, послушно закивал и пошел вокруг котла, как бы приноравливаясь удобней ухватить его. Тем временем он огляделся. Окрест не маячило ни одного человека. Промелькнула и минула вход в проулок небольшая компания, возвращавшаяся с места падения самолета, и — снова тишина. Капитан поддернул шаровары, нагнулся и ухватил ручку надежно укрытого на поясе пистолета. Отвел предохранитель. Солдат глядел на него снисходительно: его забавляло, видимо, как тупой забитый молдаванин подходит к столь пустяковому делу, как переноска тяжелой вещи. Так же угодливо ухмыляясь, Мурашов зашел за его спину, быстро вытащил пистолет, приставил к плотному сукну мундира и выстрелил. Выстрел получился приглушенным, но силой его немца бросило к забору, возле которого он и лег, неловко повернув в сторону Мурашова изумленное, испуганное лицо.

— А ты как думал! — бормотал капитан, засовывая оружие обратно. Вокруг по-прежнему не было ни души. Он плюнул, толкнул ногой котел и двинулся из проулка.

Так же понурившись и пыля постолами, он шел к центру. Лишь там, подойдя к лепившемуся возле рынка навесу, под которым привязывали лошадей и волов едущие в город крестьяне, Мурашов поднял голову и огляделся. Тотчас напротив, у входа в чахлый городской садик, он увидел радиста, младшего лейтенанта Гришу Кочнева. Гриша курил, прислонясь к забору, и — не сдвинулся с места, не махнул рукой, не улыбнулся, хоть по задержавшемуся на мгновение взгляду капитан понял: радист узнал его.

13

Гриша подвернул ногу при приземлении. Уже над землей парашют порывом ветра кинуло вбок, тут же он почувствовал удар, боль в правом колене, охнул, и — его понесло по кукурузному полю. Стебли, листья, початки били, по лицу, резали руки, когда он пытался ухватиться, остановиться. Потом ветер переменился, смял купол, бросил обратно, на радиста. Он лежал на спине и не мог подняться — так сразу стреляла в колено боль. Однако руки работали, и он подтягивал, подтягивал стропы, пока не коснулся гладкого, скользящего в руках купольного шелка. Тяжелый купол шел с трудом, не давался, но все-таки Гриша собрал его, хоть убил много времени. Начало светать. Правое колено опухло. Он пытался встать на здоровую ногу, чтобы хоть оглядеться, но неизменно тревожил больное колено и со стоном опускался обратно. Где капитан? Ночь была облачная, ветреная, их могло раскидать друг от друга далеко. На открытом месте можно было, как уговаривались, обозначиться огоньками и найти друг друга… Но в кукурузном поле, лежа, хоть сколько махай фонариком, не будет толка. Когда готовились к операции, Гриша, говорил о прыжке уверенно, небрежно, как о незначительной детали, и невольно передал это настроение Мурашову. Тому не хотелось выглядеть мнительным, чересчур осторожным перед младшим лейтенантом: в конце концов, он строевой командир, тоже понюхал пороха, чего ему бояться? Да и знал по опыту, что всех вариантов боя не предусмотришь, искусство командира — быстро ориентироваться в меняющейся обстановке и принимать верные решения. Какие — подскажут чутье и опыт. Сам радист трижды прыгал на лес, и все разы удачно. Но два раза — к партизанам, на костры, там нельзя было потеряться, и один — уже в разведгруппе. Все тогда было благополучно, они быстро нашли друг друга, а последующее четырехмесячное сидение в лесной землянке, в одиночку, с постоянным нервным, тягостным, изматывающим ожиданием «ходоков», несущих данные для передач, начисто выхлестнуло переживания, связанные с каким-то прыжком.

То, что случилось с Гришей, можно назвать только так: не повезло. Случай наложил лапу на события, на человека. И все-таки, пока солдат не в руках врагов, он надеется. И радист думал, что обойдется, свет не без добрых людей, удача еще проклюнется, напомнит о себе. Он знал ситуации, когда разведчики вынужденно вступали в контакт с местными жителями, и те укрывали их, помогали налаживать связи.

Грише шел двадцать второй год, до войны он успел окончить семь классов и три курса радиотехникума. Школа радистов, работа у партизан, разведотдел. Мать (отец погиб на Волховском фронте), две бабки, дед, сестренки-близнецы, семиклашки, — все это далеко, на другом конце планеты, в тихом деревянном городке над Волгой… Там он когда-то с отличием окончил семилетку, уехал в Москву, в техникум. Ему нравилась спокойная, вдумчивая, сосредоточенная работа. И чистая. Вообще чтобы кругом была чистота. Он не был сильно брезглив, повидал на войне грязь, однако умел проходить мимо нее, не запачкавшись. «Гриша! — сказала ему как-то повариха в партизанском отряде. — Ты бы хоть влюбился. Красивый парень такой, кудрявый, а ходишь, словно свою антенну проглотил: прямой, строгий, со всеми на „вы“. Девушки обижаются. Что это ты — боишься нас, что ли?» «Нет, я просто не хочу и не смогу в этой обстановке, — признался он. — Мне кажется, если даже я встречу здесь девушку — красивую и соответствующую мне по душевным качествам, — я все равно не смогу в нее влюбиться. Хочется, чтобы все это было красиво, чтобы можно было хорошо одеться, пойти в кино, на вечер, потанцевать под патефон. Чтобы уж быть в уверенности, что ни ты ее, ни она тебя не оставит — по причине внезапной смерти. Понимаешь?» «Чистюля ты!..» — презрительно бросила ему девчушка и убежала. «Может быть…» — он пожал плечами.