Евгений Лукин - Три слова о войне Страница 9

– Спите, сладкие, – говорю я им, и молюсь про себя: «Только бы их не убили. Никого из них. Только бы их не убили».

Я очень устала. Но я тут же открываю глаза, как только слипаются веки. Я боюсь, что мне опять приснится тот жуткий сон, где всем детям приказано умереть. И они послушно выполняют этот приказ. Мне не убежать даже в свои сны.

Глава сорок четвертая

Сказка

Дмитриев думал о том, как ему повезло, что он не успел закончить свою пьесу до того, как началась война. И еще он думал о том, как хорошо, что никому не показывал написанное, не делился готовыми сценами. Успей он сделать это – неизвестно что сейчас было бы с ним. Ведь Дмитриев, писавший до войны пьесы-сказки для детских театров, решил сочинить большую сказку о Немецкой девушке. Тогда он и помыслить не мог, что его страна будет воевать с Германией и он сам с оружием в руках дойдет до Берлина.

Тогда все было иначе. Еще в школе учитель немецкого языка ставил Сашу в пример всем другим ученикам. Ему нравилось, как звучит этот язык, он мечтал побывать на Унтер-ден-Линден, о которой прочел у Гете и Шиллера, хотел посмотреть собор Святой Марии, где печатались первые книги. Он читал Гофмана и восхищался каждой его строчкой, которая уносила юного Сашу в необыкновенный романтический мир, где самое невозможное возможно и где чудесное, волшебное становится неотъемлемой частью жизни.

Потом он сочинил пьесу-сказку «Немецкая девушка» о том, как в Берлине живет волшебная девушка, которая возвращает родителей всем маленьким сиротам, неважно умерли они или бросили своих детей. Теперь Дмитриев прекрасно знал, чего могла ему стоить эта сказка, узнай о ней кто-нибудь. Его бы, чего доброго, обвинили в пособничестве Гитлеру и пропаганде Германии. Она ведь у него в сказке волшебная. Конечно, если бы его спросили, почему такая волшебная девушка живет не у нас в стране, он бы мог сказать, что у нас родители не бросают своих детей. И никто не посмел бы ему возразить. Но потом его обязательно бы спросили – почему именно в Германии, рассаднике фашизма?! Нет, все равно никто не поставит эту пьесу, ее и показывать никому нельзя. Но он все равно обязательно закончит ее, для себя, в стол. Осталось дописать только несколько сцен.

Прямо на Дмитриева шла маленькая девочка. Несмотря на весну, она дрожала от холода. Он окликнул ее по-немецки, этот язык он прекрасно знал. Девочка не сразу ответила. Она только сильнее сжала свой маленький кулачок, в котором что-то держала. Такая кроха, одна, на улице, не боясь пуль, взрывов. Дмитриев достал шоколад. Они завоевывают этот город улицу за улицей, дом за домом. И когда на пути попалась кондитерская фабрика, удалось запастись шоколадом. Он видел, как у девочки загорелись глаза, когда она увидела шоколадку. Девочка была совсем бледной, и казалось, вот-вот упадет. Она жадно откусила шоколад, потом испуганно посмотрела на него, не слишком ли большой кусочек съела. Дмитриев достал вторую, последнюю плитку и отдал девочке. Она в ответ разжала кулачок и протянула Дмитриеву часики, которые держала в нем. Дмитриев давно писал детские сказки, работал для детского театра. Он знал, что дети отличаются от взрослых тем, что они верят в то, что добро может быть просто так, ни за что. А эта девочка думает, что он не способен подарить ей плитку шоколада, и в свои шесть или семь лет (сколько ей) спешит рассчитаться с ним, потому что думает, что не может быть никакого добра. Что ничего нельзя подарить. Можно только поменяться.

– Красивые часики, – сказал он, возвращая их девочке, – откуда у тебя такие?

– Это мамины. Ее вчера убили.

Дмитриев уже знал, что если ему повезет, и он выберется из этого ада, то первое, что он сделает, вернувшись домой, это сожжет страницы написанной «Немецкой девушки». Сказки, которую он хотел написать.

Глава сорок пятая

Лени

Я и так ничего хорошего не ждала от появления Лени, но когда она вошла, и я увидела у нее пистолет… К тому же она пришла не одна, а с вооруженным парнем. Лет пятнадцать, не больше. Но когда видишь у человека оружие, он уже не кажется тебе ребенком, сколько бы ему ни было лет.

– Это Макс. Он убил нескольких русских. Они все ближе. Счет идет почти на минуты. Может быть, уже завтра нас всех убьют. У нас был отряд, 16 человек. Остались в живых только я и Макс. Нам удалось отступить. Отступить, а не сбежать. Мы не трусы. Мы вернемся. Просто надо собрать силы. У меня больше нет дома, ты знаешь. Если завтра всех нас убьют… У Макса еще не было женщины. Ни разу. Я ему обещала. Я хочу сделать это на чистых простынях. Постели, пожалуйста, нам чистые простыни на ночь. Может быть, это будет наша последняя ночь. Но мы не отдадим город просто так. У нас есть оружие. Мы будем защищаться все вместе. Нас не так мало. Целых шестеро.

– А где остальные? – спросила я.

– Как это где? – усмехнулась Лени. – Здесь, в этом доме.

– Что-то я их не видела.

– Ну, как же, мы с Максом… Твоя мать, Эльза и эти двое детей, которых ты подобрала.

Я спросила Лени в своем ли она уме. И она разозлилась.

– Это ты не в своем уме! Ты не понимаешь, что мы должны защищаться?!

– Но это дети. Ты совсем не любишь детей.

– Дети! Я отношусь к ним, как к полноценным гражданам Германии. Они имеют право защищаться. Это ты не любишь детей. Ты отнимаешь у них возможность защищать себя, иметь право на оружие наравне со взрослыми. Чтобы их не могли так просто убить. Дети и так беззащитны. А ты хочешь сделать их совсем беззащитными.

Тут раздался выстрел, в другой комнате. Я вздрогнула, побежала к двери. Но Лени ухватила меня за руку.

– Не бойся. Это Макс учит их стрелять, Эльзу я уже научила. И еще он проводит разъяснительную работу. Он умеет это делать.

– Оставь в покое детей! – закричала я.

– Сначала пусть кончится война, – сказала Лени.

Я уже думала, что хочу, чтобы русские наконец победили. И все кончилось. Я теперь уже их ждала как богов. Только бы все это кончилось. Пусть они возьмут наш город. Почему я должна быть на стороне страны, которая убила моего отца, сделала мою мать несчастной, униженной вдовой, страны, в которой детей лишают детства, едва они родились.?! Пусть они наконец завоюют наш город. Нам с мамой и Эльзой нечего бояться. Мы ничем не виноваты перед ними. Пусть они придут. Пусть спасут нас от этого ужаса. Больше никто не может нас спасти.

Глава сорок шестая

Берлин

Когда Берлин начали обстреливать из всех минометов одновременно, в штабе обороны города подумали, что это какое-то сверхновое химическое оружие, потому что непрекращаемый шквал огня и металла ослеплял глаза. Многие снаряды, однако, подписывались, потому что нашлись банки белой эмали, и лейтенант 6-ой батареи выводил на снарядах: «Лично Адольфу», «Гитлеру в жопу». Сейчас можно было не бояться резких слов. Снаряды – не бумага.

Не стеснял себя в резких выражениях и Сталин, когда за несколько дней до объявления Германии Советскому Союзу войны, получил агентурное сообщение от Ольги Чеховой, жившей в Берлине. «Все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного наступления против СССР закончены, удар можно ожидать в любое время». Сталин написал на этом сообщении, положенным ему на стол генералом НКВД Меркуловым: «Можете послать ваш источник к чертовой матери. Это не источник, а дезинформатор».

Почти пять лет прошло с того дня, когда Сталин написал эти слова. Пять лет беспрерывной войны, которая унесла бессчетное число жизней, и изменила судьбу абсолютно каждого человека на земле. И она все еще не умрет, не задохнется. Она, как червяк, расползается, когда ее перерубишь. Она очень живуча, эта война. Она не дает убить себя.

Тем, кто оказался в Берлине в последние дни войны, нечего было бояться ада. Он был бы не так страшен как то, что пришлось пережить им тогда. Целые дни напролет все вокруг клокочет, рвется, тонет в тугих клубах дыма, кричит, воет, стреляет, стонет. Война везде, на улице, в каждом доме, комнате, чердаке. Нет больше ни одного клочка пространства, свободного от войны. Даже жителям этого города, привыкшим к постоянным бомбардировкам, давно знающим, что в любую минуту их дом может превратиться в руины, подобное представить, вообразить себе было невозможно. И ведь это длится не час, не два. И даже не день, не сутки. Война идет за каждую улицу, дом, за каждый глоток воздуха. И кажется невероятным, невозможным, что эта апокалипсическая какофония когда-нибудь стихнет, и не будут больше раздаваться выстрелы, грохотать танки, кричать раненые дети. Но все-таки пройдет время, перестанут стрелять, остановятся танки, умрут раненые дети, и можно будет жадными глотками пить наступившую тишину.

Конец ознакомительного фрагмента.