Илья Маркин - Курский перевал Страница 9

— Так почему же, почему ты молчишь?! — не выдержав, вскипел Сергей, в упор глядя на старика Бочарова. — Все говорят: «Гвоздов поллитровки сшибает, Гвоздов пьянствует», — а как дойдет до дела, все в кусты?

— А чего бы ты хотел от меня? — с хитринкой ухмыльнулся Бочаров.

— Факты, факты давай! Где, когда, у кого, что?

— Ишь ты, факты! А потом сам же подумаешь: «По злобе Бочаров подкапывается под Гвоздова».

— Политически это называется беспринципностью. Нельзя терпеть взяточников. Нужно одернуть, а не поймет — гнать в три шеи.

— И опять нового председателя выбирать?

— Безусловно!

— Нет, не безусловно! — выкрикнул Бочаров, и обычно добродушное, изборожденное морщинами лицо его стало жестким и злым. — Совсем не безусловно. Новый председатель — новые порядки. Накуролесит черт те чего, а колхоз и колхозники отдувайся. Помнишь, прошлым летом начудил Гвоздов с хлебозаготовками и половину урожая в поле оставили? А это же хлеб, хлебушек, — всей грудью горестно вздохнул старик. — Без хлебушка-то и солдат не навоюет и рабочий не наработает. А воевать-то надо, надо их, проклятых, хотя с земли нашей вытурить.

Слушая Бочарова, Сергей смотрел на его так поразительно постаревшее лицо, на исхудалые руки, на сутулые, когда-то широкие, могучие плечи и думал:

«Сильна в тебе закваска народная, Платоныч. Как ни терла тебя жизнь, как ни ломала, а душой ты, хоть и годков тебе под шестьдесят, остался чист. На таких, именно на таких, как ты, Платоныч, и держится земля наша».

— Да по мне хоть черт, хоть дьявол председателем будь, — разгорячась, продолжал Бочаров, — лишь бы в делах хоть малость разбирался и за хлебушек, за хлеб воевал, как на фронте. — Услышав шаги за окном, он остановился. — Никак твоя молодка!..

— Галя? — встрепенулся Сергей и, поспешно встав с постели, натянул сапоги, одернул рубашку, поправил одеяло на кровати.

— Что, приструнила тебя жена молодая, — усмехнулся Бочаров, — или виду показать не хочешь, что нездоровится тебе?

— Зачем расстраивать? Она и так всю душу мне отдает.

— Правильно, Сережа. Если она друг настоящий, лучше в себе, внутри все перетерпеть. Мы все же мужчины, мы сильнее. А жену беречь надо.

— Ты дома? — с маху открыв дверь, воскликнула Галя. — Я и не знала, давно пришла бы… Это все ты, ты никак не уймешься с этими утями и гусями, — с укором повернулась она к степенно вошедшей вслед за ней Наташе Кругловой.

— Кто же мог подумать, что средь бела дня сам товарищ Слепнев дома! — отшутилась Наташа, веселыми карими глазами лукаво посматривая на Сергея. — Он же днюет и ночует в колхозах и в сельсовете. Домой его и с борзыми не загонишь.

— Есть хочешь? Сейчас обедать будем, — словно не замечая ни Наташи, ни старика Бочарова, влюбленно хлопотала Галя около Сергея.

Полгода замужества удивительно изменили ее. Худенькое веснушчатое лицо округлилось, хрупкие плечи раздались, в серых застенчивых глазах светилась нескрываемая радость.

— Да не балуй, не балуй ты его! Им, мужикам, строгость нужна, — ласково и одобрительно глядя на Галю, с нарочитой грубоватостью сказала Наташа. Вдруг веселое, румяное лицо ее помрачнело, голос сорвался, и вся ее плотная, стройная фигура в ладной стеганой куртке сникла.

«Эх, Наташка, Наташка, — с горечью глядя на нее, подумал Бочаров, — сгубили твою жизнь родители, не за понюх табаку исковеркали. Пашка Круглов! Да разве такой тебе муж-то нужен был?»

— Сергей Сергеевич, — оправясь от волнения, вновь гордо распрямилась Наташа, — что же нам с птицей делать?

— А что, случилось что-нибудь?

— Пока нет. Но еще недельки две, и передохнут все.

— В чем же дело? И озадков и чистого зерна для них оставили.

— Было зерно, да сплыло, — презрительно отмахнулась Наташа. — Забыл, что еще под Новый год сверх плана сдавали?

— Не все же сдали, осталось и для птицы, — неуверенно возразил Слепнев, припоминая, сколько же кормов было выделено для вновь заведенных гусей и уток.

— Да перестаньте вы! Все про дела да про дела… — настойчиво перебила их Галя. — Зима бы скорее кончалась, тогда все наладится.

— Верно, Галинка, — согласилась Наташа, — нам бы до весны дотянуть. А там травка зеленая и водичка вольная враз оживят и уточек наших и гусиков.

Она запахнула стеганку, подтянула концы серой шали и, кокетливо подмигнув Сергею, сказала Бочарову:

— Пойдемте, дядя Николай. Не будем мешать. Пусть голубки поворкуют.

— Никуда не пущу, — схватила ее за руку Галя. — Обедать с нами.

— Нет, нет! У меня там детей целая куча, да и старики хуже ребятишек малых.

— И мне пора. Отдыхайте, молодежь, — поднялся Бочаров.

— Волнуется она, — проводив Бочарова и Наташу, сказала Галя. — Все из-за Привезенцева из-за этого, из-за Феди-капитана. Бывало, что ни день, то письмо. А теперь вот вторую неделю ловит почту, и ничего нет. И я… я тоже волнуюсь, — робко добавила она, прижавшись лицом к груди мужа.

— Не надо, маленькая, не тревожься, — пропуская между пальцами ее волосы, прошептал Слепнев, — все будет хорошо, а подойдет время, в больницу поедем.

— Да нет, я не о том, — еще плотнее прижалась Галя к груди мужа. — Я про Наташу. Воюет этот Федя, а на войне-то мало ли что? Я знаю, Сережа, нехорошо так думать, но после того, как Наташа узнала, что Павел погиб, она вроде переродилась.

— Тяжелый был человек Павел Круглов, — хмурясь, проговорил Слепнев. — Трое детей народилось, а жизнь так и не наладилась.

Слепнев нежно гладил теплые плечи жены и впервые почувствовал, как внутри Гали шевельнулось и тут же затихло что-то трепетное, живое. Он ладонями сжал ее щеки, приподнял голову и в глубоких, счастливых глазах увидел, что и она впервые ощутила в себе новую, едва зародившуюся жизнь.

VI

Кирпичный дом с тремя окнами на улицу и двумя в переулок. Молодая, всего по второму телку, белолобая корова и около нее Наташа с новеньким подойником, который он, Павел Круглов, купил перед самой войной… Звонко журчат тугие струи молока. Очень, очень звонко. Так звонко, что ломит в висках и нарастающая боль сковывает все тело. Нет, нет!.. Почему же так горит голова? Да это же не молоко, не корова, не Наташа. Он, опять он, этот толстый, как переспелый огурец, охранник с черным пауком на рукаве. Он, он! Это его рыжие, щетинистые, как у Гитлера, усы. Что он хочет, зачем идет? Сейчас схватит за ноги, поволочет туда, за проволоку, в овраг, где добивают тех, кто обессилел…

Павел Круглов в ужасе сжимается, пытается подтянуть ноги, но они, как ватные, не шевелятся даже. А он, этот пузан, уже подходит к нарам, зовет второго, того, здоровенного, с красной мордой. Ручищи у него как медвежьи лапы. Одним тычком валит любого пленного. Бежать, спрятаться, хоть под нары…

Павел Круглов вскакивает и тут же валится.

— Лежите, лежите, Круглов, — сквозь кошмарный бред доносится до него женский голос, — вы же только заснули.

Туманя сознание, наплывает что-то мягкое, светлое. Это пруд, старый пруд перед домом в родных Дубках. На плотине кто-то полощет белье. Кажется, это Наташа. Это ее рассыпанные по плечам светлые волосы. Нет!.. Это не жена. Кажется, мать. Но мать уже умерла давно. «А может, и я умер, нет меня совсем?..»

— Выпейте вот, — прервал бредовое забытье все тот же певучий голос.

Круглов поймал губами ложку с горьким лекарством. В голове постепенно прояснилось, но тело размякло, стало совсем непослушным.

— Где я? — прошептал он.

— Лежите, лежите и не волнуйтесь, — успокоил его тот же голос, — дома вы, в госпитале партизанском.

«Дома, в госпитале, жив, значит, уцелел», — мысленно повторил Круглов и уснул.

Когда Круглов проснулся, рядом с его кроватью сидел Васильцов. Он был почти не похож на того Васильцова, каким запомнил его Круглов в бараке военнопленных. Худое лицо было чисто выбрито; рваную, пропитанную кровью гимнастерку заменили шерстяной свитер и черный пиджак; в серых глазах под кустистыми с проседью бровями светилась радость и даже озорство.

— Молодец, Павел, очнулся и на поправку пошел, — весело заговорил он, взяв горячую руку Круглова. — А мы, дружок, так переволновались за тебя! Шутка ли, второй месяц пластом лежит и в сознание не приходит.

— Степан Иванович, а как же это мы оттуда, из тех бараков, вырвались? — прошептал Круглов.

— Как вырвались-то? — нахмурился Васильцов. — Вырвались, Паша, дорогой ценой. Человек больше двухсот потеряли. Да каких! Самых смелых. Ты лежи, лежи, — остановил он хотевшего было привстать Круглова, — поправишься, все узнаешь. Коротко скажу: мы давно готовились к побегу; ты-то не знал ничего, больно слаб был. У нас в лагере сколотилась подпольная организация. В каждом бараке боевые группы сформированы. И оружие кое-какое припасли. В тот день, когда ты совсем ослаб и один в бараке остался, а нас на работу вели, двое охранников начали избивать пленного. Наши вступились и пристукнули конвоира. С этого и пошло. За полчаса всех охранников переколотили, оружие захватили, подняли всех пленных и ринулись в леса. Вот тут-то и началось самое трудное. Немцы части воинские подтянули, в погоню бросились. А у нас всего с полсотни винтовок и автоматов, да и патронов к ним всего десятка по два. Туго пришлось. Всех бы нас истребили, если бы не партизаны наши. А теперь и мы партизаны в отряде Бориса Перегудова. Так что, Паша, лежи спокойно, выздоравливай, сил набирайся. А сил-то нам много еще потребуется. За все с фашистами поквитаться надо. И поквитаемся!