...Начинают и проигрывают - Квин Лев Израилевич Страница 9

— Ничего, Кимка, не унывай, дело поправимое. И потом, если Фронт будет сильно лизать, то диверсант тоже особенно сопротивляться не сможет.

— А правда, может, его специально на лизание обучать? — сразу оживился Ким. — Языком по глазам, по глазам — ведь ослепит!…

Но тут явился Арвид и все внимание Кимки переключилось с меня на него, «который высокий». Пришлось Фронту снова демонстрировать собачью сообразительность. Проделывал он свои приемы с явным удовольствием.

А когда Ким из короткого разговора между мной и Арвидом уловил, что мы будем иметь какое-то отношение к угрозыску, восторгам его не было конца. До поздней ночи он уговаривал нас испытать сыскные способности Фронта на каком-нибудь запутанном деле.

Чтобы отвязаться, пришлось сказать неопределенное «посмотрим». Даже это не слишком обязывающее обещание Кимку вполне устраивало. Он что-то скомандовал псу, и Фронт, повинуясь, подполз на брюхе ко мне, зачем-то лизнул сапог. Тем же порядком, постукивая хвостом по щербатому полу, задвигался к Арвиду.

— Он вам спасибо говорит, — сияя, пояснил Кимка.

И тут же добавил спешно: — Но все равно слушаться будет только одного меня. Хоть чем хотите, маните!

Таким хитрым макаром Ким предупреждал нас, что проводником служебной собаки по кличке Фронт может быть только он сам. Так что, если мы собираемся успешно раскрыть какое-нибудь таинственное преступление, лучше всего, конечно, с замешанными в нем шпионами, то без Кима нам ну никак не обойтись.

— Вот попробуйте, дайте мяса, ни за что не возьмет, — набивал Ким цену своему Фронту и себе заодно.

Он ничем не рисковал: опыт был неосуществим. Шутка сказать — мясо! Даже в лучшей столовой, куда нас прикрепили, оно подавалось не часто и только в виде бледно-серых котлет…

Кимку мы угомонили лишь к полуночи. Полезли обновлять свои полати. Хозяйки все не было — она предупредила, что чаще всего ночует в цехе; там, в красном уголке, для отдыхающей смены устроены нары.

Долго лежали рядом и молчали. Сон не шел.

Завтра утром…

5.

Что самое главное для работы оперуполномоченного угрозыска, или опера, как его часто называют в быту?

Учтите, речь идет об условиях военного времени.

Итак?…

Могу спорить на что угодно — не угадаете.

Бумага! Самая обыкновенная писчая бумага!

Ну? Не ожидали?

Я тоже…

Глаза у меня раскрылись во время разговора между моим новым начальством и майором Никандровым, который изволил самолично доставить меня в Октябрьское отделение милиции в своей персональной кошевке, запряженной лохматой, неказистой, но ходкой лошаденкой.

— Вот тебе, Павел Викентьевич, новый опер с доставкой на дом, — шутливо представил меня Никандров.

Начальник Октябрьского отделения Антонов, по званию тоже майор, здороваясь, спросил в тон ему:

— А бумаги соответственно прибавишь, гражданин начальничек?

— Эх, люди! — изображая на лице досаду, развел руками Василий Кузьмич. — Хоть добра никому не делай. Сразу: давай, давай!

— А на чем он, интересно, писать будет?

Никандров поморщился:

— Ладно уж, специально для него подкину рулончик обоев из личных запасов.

— Два!… Обои — не тетрадь, обратная сторона пропадает.

— На обоях пишете? — поразился я.

— Обои, топографические карты — это великолепно, — майора Антонова забавляло мое неведение. — В прошлом году месяца два вообще ничего не было. Пришлось на старых газетах писать, чтобы вся работа не стала.

Я не удержался, присвистнул…

— Слушай, Павел Викентьевич, не стращай мне парня, — забеспокоился Никандров. — Человек, можно сказать, первый час на работе.

Начальник отделения молча, словно клянясь, поднял два пальца.

— Черт с тобой — пусть два!… Ну, действуй! — Никандров пожал мне руку. — Характеризовать тебе Антонова не буду. Сам видишь — вымогатель. А так дядька добрый.

— Ты к себе в горотдел? Погоди минуту… Щукин! Товарищ Щукин! — крикнул майор Антонов, открыв дверь в коридор.

— Зачем? — недовольно спросил Никандров.

— А обои?

— Сам привезу. Раз обещал…

— Э, не! — рассмеялся майор Антонов. — Знаешь, как сказал некий философ? «Добрые деяния никогда не следует откладывать: всякая проволочка неблагоразумна и часто опасна»… Поедете с товарищем майором, Щукин, — приказал он вбежавшему между тем в кабинет низкорослому крепышу со старшинскими погонами. — Он вам обои даст — два рулона. И прямо их ко мне! Никому ни кусочка, пусть хоть в ногах валяются.

— Так точно! — рявкнул старшина…

Они ушли. Майор Антонов посмотрел на меня, усмехнулся:

— Представляю, как забавно выглядит со стороны вся наша торговля! Но мы в самом деле погибаем от безбумажья. Протоколы, постановления, ордера… До войны были всевозможные печатные формы, а ведь теперь ничего. Все от руки, от руки… Кстати, как у вас почерк?

— Вроде, нормальный. В школе не жаловались…

Он стал расспрашивать меня о ноге, о фронтовой всячине, о родных… Я отвечал немногословно, не распространяясь, и одновременно приглядывался к начальнику отделения.

Пока мы трусили в кошевке, майор Никандров рассказал мне кое-что об Антонове. В прошлом ответственный работник следственного аппарата наркомата внутренних дел, он за какой-то служебный проступок был незадолго до войны понижен в звании и послан «на укрепление» сюда, в этот промышленный город. Жена не захотела оставлять московскую квартиру, не поехала с ним. Так и живет бобылем, без семьи, и до сих пор за все время ни разу в Москве не был, хотя возможности представлялись. Больше того, наркоматские друзья дважды устраивали ему перевод на более высокие должности поближе к столице, с перспективой вернуться на старую работу. Но он каждый раз решительно отказывался.

Было Антонову лет за пятьдесят. Сухой, подтянутый, с резкими прямыми бороздами вдоль удлиненного лица, он чем-то здорово смахивал на Дон Кихота, но только без бороды и усов. Да и в глазах не горел фанатичный огонь, как у рыцаря печального образа. Наоборот, небольшие его глаза, теплые, внимательные, смягчали его в общем-то суровое лицо. Лишь временами в них появлялось какое-то необъяснимое и непонятно чем вызванное ледяное презрение к собеседнику, и тогда, что бы Антонов ни произносил, все звучало едко и обидно, даже самые обыкновенные слова, сами по себе нисколько не обидные.

В отделении, как я успел заметить в первые же дни, Антонова уважали, но не любили и, по-видимому, побаивались, хотя в обращении с подчиненными он был вежлив, никогда голоса не повышал и всех нижестоящих по званию и должности называл только на «вы». Просто существовала некая стена отчуждения, по одну сторону которой был Антонов, по другую — все остальные работники отделения, от постового милиционера до рыхлого, брюзгливого заместителя начальника. Считалось, что Антонов задается, что никак не собьет с себя наркоматскую спесь. Может быть, он действительно был человеком совершенно другого круга и ничто его с нами, кроме служебных интересов, не связывало. Никого к себе не приближал, со всеми держался одинаково ровно. Говорили, он дружит лишь со старым адвокатом, эвакуированным из Ленинграда. Такая дружба тоже выходила за общепринятые рамки; милицейские работники обычно были в приятельских отношениях с прокурорскими, судейскими, но никак не с защитниками. Наоборот, к ним относились с недоверием, ожидая подвоха, предвзято, с открытой или скрытой неприязнью, в лучшем случае — безразлично. А тут на тебе — сам начальник отделения!…

Но все это я узнал позднее. А во время нашей первой, довольно пространной беседы меня удивило и даже встревожило только одно: начальник отделения, будто нарочно, ни одним словом не коснулся моей будущей работы. Словно не на должность меня принимает, а так, расспрашивает обо всем понемножку от нечего делать.

Лишь заканчивая беседу со мной и уже послав секретаршу за старшим оперуполномоченным, который должен был несколько дней подержать меня для практики возле своей персоны, Антонов сказал веско, постукивая карандашом в такт словам: