Натиг Расул-заде - Среди призраков

Расул-заде Натиг

Среди призраков

ЧАСТЬ I

Всю ночь ему снились зеркала. Они стояли огромные, высокие, от пола до потолка, напоминая громадные трюмо и отражая темно-серебристой поверхностью своей незнакомые предметы в незнакомой комнате, больше похожей на зал старинного особняка, стояли, и будто какое-то напряжение чувствовалось в их сумеречном мерцании, если только может ощущаться напряжение в неодушевленных предметах, но ощущалось, так же, как и в самом воздухе этого зала; стояли эти зеркала и вдруг ни с того ни с сего опадали, рушились, осыпались бесшумно; беззвучно — стремительно падали осколки, большие и маленькие, на миг тускло-умирающе блеснув в полете, опадали зеркала, осыпались, как деревья осенью осыпают листья. Он стоял посреди зала и, высоко задрав голову, смотрел, не понимая, отчего это происходит, отчего стоит ему только приблизиться к очередному зеркалу и отразить в нем внешность десятилетнего, опрятно одетого и причесанного мальчика в коротеньких штанишках, большеглазого и не по годам серьезного, зеркало тут же, так же как и предыдущие, бесшумно трескается, словно невидимый камень попал в середину его, и осыпается тихо, еще больше подчеркивая тишину в сумеречной комнате с тяжелыми портьерами. Страх охватывает мальчика. Но не потому, что он верит в разные приметы и суеверен, нет, мальчик пока и знал-то очень немного об этом, что было вполне естественно для его возраста. Просто ему непременно, во что бы то ни стало нужно было отразиться в зеркале, чтобы полюбоваться новым беретом с огромным красным помпоном прежде чем зеркало рухнет, непременно нужно было увидеть себя в темной глади зеркала, иначе, он чувствовал, случится ужасное, хотя что именно, он не знал, но чувство было очень четким, вполне ощутимым, почти осязаемым.

Когда мать разбудила его утром, чтобы он не проспал и не опоздал в школу, и, едва только он открыл глаза, как вспомнил о своих дневных заботах, нахлынули мысли о предстоящих на сегодня делах, и сон мгновенно забылся. А первое, о чем он, проснувшись, подумал, о чем вспомнил в первую очередь — был мотоцикл.

— Мама, какое сегодня число? — спросил он за завтраком.

— Третье, — ответила мать.

— Еще шесть дней, — вздохнул, подсчитав.

— Шесть дней? — спросила мать. — Ах, да! День рождения… Девятого день твоего рождения.

— Я всю ночь думал о мотоцикле, который мне папа, обещал подарить в день рождения. Он мне даже ночью снился, — соврал он и тут на миг вспомнил свой сон, но ровно на миг, потому что не до снов сейчас было, он начинал с матерью деловой разговор, и что самое главное — в комнату почти тотчас вошел отец, уже побритый, одетый, с затянутым галстуком, свежий и надушенный.

— Доброе утро, Закир. — Он прикоснулся губами к шее сына, чтобы не мешать ему завтракать и одновременно чтобы тот не выпачкал его масляными губами, сел на свое место, развернул белоснежную накрахмаленную салфетку, отпил глоток чаю и только потом спросил: — О чем вы тут говорили?

Он бы не стал задавать этот вопрос, если бы не почувствовал что-то едва уловимое в воздухе и не заметил чуть нахмуренный взгляд жены.

— О мотоцикле, — сказала жена. — Ты все-таки пообещал ему. Я же была против, категорически против.

— Ну, мотоцикл, — хмыкнул отец. — Мотоцикл — это, пожалуй, слишком громко сказано. Я же объяснял тебе, Сона, это мотоцикл-малютка, его собрал один умелец на заводе, он развивает не больше сорока километров в час, как велосипед… И как раз в возрасте Закира такой и нужен. И кроме того, Закир обещал мне, что кататься на нем будет исключительно на даче, по берегу моря… Так что поводов для беспокойства не вижу, — сказав все это, отец неторопливо принялся за вареное яйцо.

— Я тоже не вижу, — согласился с отцом Закир, — я буду очень-очень медленно на нем ездить, мама, — осторожно прибавил он, боясь что-нибудь не то ляпнуть и окончательно настроить мать против их с отцом решения, да к тому же испортить впечатление от логичности папиных рассуждений, которые, закругленные, подобно вареному яйцу, повисли в воздухе.

— Все-таки, — не хотела сдавать своих позиций мать. — Мотоцикл… в таком возрасте… А сорок километров в час — это немного, ты говоришь? — обратилась она к мужу, чем вызвала у Закира и отца улыбку: спокойную, без всяких оттенков у отца и снисходительно-торжествующую у сына.

— Нет, это совсем не много, — сказал отец.

— Это как велосипед, — повторил Закир слова отца.

— И сорок — его предельная скорость, — пояснил отец. — А так он будет выжимать из мотора километров тридцать — тридцать пять, а это уж совсем пустяк. Повторяю тебе, Сона — никаких поводов для беспокойства не вижу. Мотоцикл очень уж хорош получился, хочется купить.

— А за сколько его продают? — спросила Сона.

— Это неважно, — сказал отец, — ты посмотри-ка лучше, подъехал Мурсал?

Она выглянула в окно и сказала:

— Он у дверей.

— Не торопись, — сделал отец замечание Закиру. — Ешь спокойно, у тебя еще есть время.

— Мурсал же приехал, — ответил Закир с набитым ртом.

— Ничего, — ответил отец, тщательно пережевывая пищу, — подождет. На то он и шофер, чтобы ждать.

— А что — шофер не человек? — неосторожно спросил Закир.

Отец строго глянул на него.

— Я этого не говорил, — произнес он назидательно, — но люди разные бывают. Если не хочет быть шофером и ждать хозяина, пусть станет министром. Тогда его будут ждать у подъезда. Ты не согласен?

— Угу, — кивнул Закир и, прожевав кусок, решил проверить, не отразился ли его неосторожный вопрос на решении отца насчет мотоцикла, еще раз уточнить, так как знал, как подвержен был отец своему часто меняющемуся настроению.

— Пап, значит, купишь мотоцикл, не обманешь? — спросил Закир.

— Я разве когда-нибудь обманывал тебя?

— Нет, папа…

— Так в чем же дело? — спросил отец, поглядывая на часы. — Я не меняю своих решений.

— Спасибо, пап, — сказал Закир, хотя прекрасно знал, что последняя фраза отца была сказана для красного словца, и очень часто происходило как раз-таки обратное.

Выходили они из-за стола под неодобрительным взглядом Соны, все еще не совсем успокоившейся из-за того, что ее мнением пренебрегли, хотя она вполне могла бы признаться самой себе, что ее попросту переубедили. Закир заметил этот неодобрительный взгляд и почувствовал, что он, этот взгляд, делал его радость половинчатой, незавершенной, ему хотелось задобрить мать, чтобы она не могла помешать осуществлению его мечты, но, подумав, решил, что это будет лишним. Отец Закира тоже почувствовал неодобрение жены, но ему было наплевать на это неодобрение, и он отмахнулся от него так же, как отмахиваются от комариного писка.

Отец довез Закира, как обычно, до школы и поехал к себе на работу. Выходя из машины, Закир каждый раз ловил на себе разноречивые взгляды мальчиков, околачивавшихся до уроков у школьных дверей, и, какие бы эти взгляды ни были восхищенные, завистливые, нарочито равнодушные — они прежде всего служили одной ближайшей цели: сплачивали ребят, у которых отцы не имели возможности привозить своих детей в школу на государственной персональной машине, и волей-неволей отдаляли от этой их спаянной группы его, Закира. Таким образом, он становился привилегированным изгоем в их мальчишеском обществе.

Он подошел к кучке ребят возле школьных дверей, поздоровался со всеми за руку, постоял с ними некоторое время, слушая, как они продолжают прерванный разговор, лениво перебрасываясь словами, подражая взрослым, многое повидавшим людям.

— "Мерседес" даст фору любой "тоёте", — со знанием дела объявил один из мальчиков, видимо отвечая на ранее заданный вопрос. — "Мерседес" — это да, это — машина, шик!

— Да? — спросил другой. — А почему же тогда весь мир покупает сейчас только японские машины — "тоёту", "датсун"?

— Потому что они дешевле, вот почему, — ответил мальчик, который хвалил "мерседес". — На дешевое любой клюнет. Свободная конкуренция. Делай свой товар дешевле — быстрее его купят. А "мерседес" многим не по карману, в этом все дело.

— А мне отец обещал купить мотоцикл, — не сдержавшись, похвалился Закир, испытывая двойственное чувство при этом — и радость от этих своих слов, которые как будто бы, чем чаще их произносишь, тем быстрее претворяют в жизнь его мечту, и легкое желание вызвать этим сообщением зависть у товарищей, но и чувство, уж совсем противоречащее первому, — суеверный страх от того, что, пока мечта не исполнилась, нельзя произносить ее всуе, говорить о ней, а тем более гордиться ею.

Вот что испытывал Закир, когда произносил эти несколько слов. После этой фразы на него обратили внимание, мальчики посмотрели на него так, будто впервые видят его здесь, рядом с собой.

— О, смотри ты, у тебя новые брюки, Закир, — сказал один, разглядывая его.