Надежда Лухманова - Жизнь

Надежда Александровна Лухманова

Жизнь

В большой комнате, банально обставленной гостинодворской мебелью с грошовыми безделушками на столах и этажерках, с громадными веерами, заменявшими на стенах картины, было тихо, — той жуткой говорящей тишиной, которая чуется там, где присутствующие люди затаили дыхание, замерли под наплывом объявшего их чувства.

Вдвинувшись глубоко в кресло как трус, готовый вдавиться в стену, сидел мужчина лет сорока двух, и растерянно, тёмными, широко открытыми глазами смотрел на остановившуюся перед ним девушку. Он только что сделал ей предложение, которое вырвалось из его накипевшей души как-то сразу и совершенно неожиданно для него самого. Девушка, давно ожидавшая это предложение, давно рассчитывавшая на него, теперь коварно молчала и, как бы взятая врасплох, поражённая, с пылающими щеками стояла перед ним, опустив глаза… А на подоконнике крайнего окна, за тёмной спущенной портьерой, сидела другая девушка — вся бледная, захваченная чужой страстью; закрыв глаза, крепко прижав к груди скрещенные руки, она ждала ответа.

Среди мещанской обстановки, тускло освещённой двумя керосиновыми лампами, в сыроватой атмосфере плохо отапливаемой квартиры, разыгрывалась старая и вечно юная, простая и глубоко потрясающая драма человеческой любви.

— Пётр Николаевич, — тихо и нежно зазвучал голос девушки, — я не ожидала, не знала, не верила, чтобы кто-нибудь полюбил меня и… просил моей руки…

— Почему? — тихо, едва выговаривая, спросил сидевший в кресле.

— Мы бедны и я… обманула ожидания своих, не принята в драматическую школу и потеряла охоту и веру в своё призвание к сцене.

— Тем лучше, Екатерина Николаевна, именно это-то разочарование, это горе, которым вы поделились со мной, и дало мне силы высказать вам свою любовь.

— За что вы меня любите? — в голосе Кати звучала странная нотка.

Пётр Николаевич не заметил её… «За что?» Ответы самые бурные, самые страстные рвались с его губ, ему хотелось крикнуть ей: «За всё! За твою молодость! За твою белокурую красоту! За то, что ты, как весна, полна очарования и неги! За то, что я снова живу и страдаю!..» Но ни одно из этих слов не слетело с его губ, он только нагнул голову и вяло, глухо проговорил:

— Не знаю!

Катя чуть-чуть дёрнула плечиком.

— У меня характер живой, впечатлительный, я очень своевольна, резка… Вы будете меня баловать?

— Я?!. Вас?.. — Пётр Николаевич встал с кресла и выпрямился во весь свой высокий, тяжеловатый рост. — Значит, вы позволяете мне любить себя? Значит, эта рука — моя?

Катя поглядела в его серые, серьёзные глаза, на всю его статную, красивую фигуру, от которой веяло силой и спокойствием, и без колебания протянула ему свои обе руки.

Пётр Николаевич вздохнул полной грудью, лицо его ожило, застенчивая мука высказанного предложения, мука ожидания ответа, оставили его; чувство победы наполняло гордостью его грудь. С сияющими глазами, влажными от набегавших слёз, он привлёк к себе девушку, властно, но нежно прижал к своей груди её головку.

— Я ведь бежал от вас, я целую неделю пробыл вдали от вашего дома. — Он нагнулся к её уху, пушистые завитки её волос дотрагивались до его губ. — Я хотел забыть девушку, от которой зависит и моё счастье, и моё горе, — девушку вот с этими ясными, лучистыми глазами, которые околдовали меня. Я тосковал, я рвался назад, не выдержал своей добровольной ссылки, и вот, едва вернувшись, я снова здесь, чтобы спросить: позволит ли она мне любить её, лелеять, беречь, обожать, пока бьётся моё сердце?.. Мне сорок два года, дитя, я стою на рубеже старости… Мысли мои уже начали усваивать себе эгоистичный покой приближающейся старости и — вдруг… встреча с вами пробудила во мне жажду быть ещё раз молодым… и не зрителем, а гостем, — весёлым, активным гостем жизни. Под влиянием вашего очарования во мне воскресают давно забытые слова и мысли, всё кругом получает вновь глубокий смысл, логику и жизненную правду. Я точно был слеп и глух, и вновь прозрел и стал слышать…

Он молодо, весело засмеялся и чуть-чуть дотронулся губами до её виска.

Снова наступило молчание. Полузакрыв глаза, припав к нему в грациозной, застенчивой позе, Катя стояла разочарованная. Сцену объяснения она представляла себе совсем не так. «Он» должен был сперва броситься на колени перед нею и страстно целовать её ножки, потом схватить её на руки и душить в объятиях, осыпая «страстными поцелуями». Она должна была вся и гореть, и млеть, и дрожать от неизвестного страха. А этот — держит её как отец, говорит каким-то возвышенным слогом и едва дотрагивается губами до волос.

А девушка, сидевшая за портьерой, едва сдерживала рыдания; каждое слово, каждый тихий звук голоса Петра Николаевича входил ей в душу, ответная любовь, глубокая, чистая, наполняла до боли её грудь. Слова рвались и замирали на её побелевших губах. И только крупные, светлые слёзы бежали из её карих, печальных глаз и впитывались в её простенькое коричневое платье.

Катя, видя, что страстных порывов ждать нечего, тихонько выпрямилась и взяла за руку Петра Николаевича.

— Пойдёмте к маме.

По жениху пробежал холодок, — поэзия кончилась, начиналась любовная страда объяснений с маменькой, папенькой, а далее — гости, жадные до всего, нарушающего обычную скуку, а там обеды, балы и шумная свадьба в какой-нибудь модной церкви, с неизменным балом до утренней зари, словом — цепь мещанских неизбежных церемоний.

Он подал Кате руку, оба вышли из комнаты и дверь за ними затворилась. Портьера углового окна откинулась, и с лёгким стуком каблучков на пол соскочила молодая девушка.

Тусклый свет ближайшей лампы нервно осветил её тёмное платьице, облегавшее маленькую, нескладную, горбатую фигуру. Одно плечо её было выше другого, тонкие, изящные руки, безжизненно висевшие теперь по бокам туловища, казались несоразмерно длинными, и только маленькая головка держалась прямо и гордо на тонкой, нежной шее.

Чёрные, как бы крытые лаком волоса, просто разделённые пробором, закручивались на затылке в массивную косу. Большой гладкий лоб был правильной, красивой формы, чёрные брови почти сходились на переносье, под ними лежали большие карие глаза, обыкновенно сухие и слишком пристальные, теперь же влажные, добрые, с искрой бесконечной грусти в глубине расширенных зрачков, большой рот с узкими красными губами и слишком острый подбородок кончали неприятным углом красивое, умное личико.

Девушка как во сне подошла к креслу, на котором сидел жених её сестры Кати, машинально дотронулась рукою до мягкой спинки, к которой, полчаса тому назад, так прижималась его голова, и вдруг засмеялась странно, тихо, не замечая, как переливы смеха переходили в рыдания и трясли её худенькие, неправильные плечи.

— Варя! — послышалось в коридоре, — Варя! Да чего ты опять прячешься?

«Мама!» — беззвучно прошептала Варя, замерла на месте и вдруг неслышно, как мышь, скользнула к окну и снова вскочила на подоконник.

В зал вошла хорошенькая, толстая женщина, живая, моложавая, с необыкновенно вычурной причёской; она оглядела комнату светло-голубыми глазами и ушла ворча: «Никогда её нет, когда надо!»

Варя снова скользнула с окна и выбежала в противоположную дверь.

Вечерело. Громадный тёмный кабинет замер в массивной неподвижности тяжёлых портьер и старинной мебели.

В пушистой медвежьей шкуре лежали подушки; на них, в утомлённой позе, сидел Пётр Николаевич Варгутин и глядел в топившийся камин. Груда каменного угля, как фантастический огненный грот, видоизменялась каждую минуту, то замирая в чёрных пятнах, то оживая в огненных языках, то рассыпаясь столбом мелких красноватых искр.

Варгутин так сильно устал за последнее время, так много нового, странного совершилось с ним, что иногда, в минуты одиночества и отдыха, он ясно сознавал как бы распадение самого себя. Душа его вступала в распрю с разумом, и как две самостоятельные силы они громко беседовали между собою, а сам он, Варгутин, впадая в сонливую апатию, прислушивался к их голосам.

Как дерево, уже терявшее листву, вдруг тёплой осенью вновь покрывается густою зеленью, так и его сердце ещё раз ожило, согрелось и раскрылось для любви. Разум же говорил ему о безвозвратно прожитых годах, о непостижимом чуде, в силу которого человек может произвести на свет другое существо, перед которым лежит кипучая, светлая юность, а для себя не может ценою всей остальной жизни купить года молодости. Любимой девушке нищий может обещать добиться миллионов, слабый и трус — завоевать мир, но никто, никто, никакими жертвами в мире не может вернуть себе цветущую, беззаботную, самонадеянную молодость… Огненная башня в камине рухнула, снопы искр взлетели и рассыпались в чёрной пасти камина. Варгутин очнулся, вскочил на ноги и бессознательно проговорил конец фразы: