Андрей Кучаев - Всего-навсего он

Кучаев Андрей

Всего-навсего он

Андрей Кучаев

Всего-навсего он

Кучаев Андрей Леонидович родился в 1939 году в Москве. Окончил Московский институт связи. Автор нескольких книг прозы. Печатался в журналах "Знамя", "Октябрь", "Москва" и др. В "Новом мире" публикуется впервые. В настоящее время живет в Германии.

Только оставшись один, человек обращается к себе в третьем лице.

Думает о себе в третьем лице.

В этом нет никакой патологии. Такой взгляд на себя помогает переносить одиночество, отсутствие собеседника.

Человек видит себя словно со стороны. Иногда со спины. Как бывает с двумя зеркалами, когда клиенту подносят в парикмахерской второе зеркало, чтобы он посмотрел на свой затылок - все ли ему нравится. А он пугается в первое мгновение: кто это там, чей свежеостриженный затылок он видит?

Вспоминать в третьем лице - "он" - еще забавней! Еще дальше человек отходит от себя: неужели то прекрасное видение имеет отношение ко мне?

Он любил вспоминать те моменты жизни, когда ему грозила опасность. Настоящая опасность, которой он счастливо избегал. От этого ощущение жизни усиливалось. Избранность судьбы и жребия обещала, таким образом, исключительность и будущей судьбы - форма малого бессмертия.

Особенно вспоминался один случай. Он когда-то очень любил некую девушку, в общем-то, как выяснилось позже, пустую и жестокую, мелко жестокую, посредственность, но тогда он готов был на все ради нее. Измучила она его в те давние времена довольно-таки сильно.

Ее родители когда-то жили на Волге, там и в то время еще оставалась ее тетка. Они к ней ездили, куда-то в район Калязина.

Волга в тех местах широкая, деревня тетки находилась на крутояре, где и чернел весь порядок застарелых изб, в которых редко доживали наследники деревенских, чаще - новые владельцы из городских.

Вечерами они сидели над самым береговым обрывом, небо над широкой рекой раскидывалось неохватно. Один край его падал за далекий лес, уже за избами, долго горел шафраном и синькой, удерживая летний закат, в то время как противоположный край, заречный, на полмира распахивал стылую бездну, наполнялся звездами и был столь высок, несмотря на темноту, что захватывало жутко дух, и река, широко текущая и одновременно стоящая на месте, начинала пугать своей живой мощью.

Тяжелые баржи медленно одолевали течение или покорялись его воле, влеклись с тяжелыми гудками и одиноким огоньком топ-сигнала. Они гляделись привидениями жутче и внушительней пресловутого "летучего голландца", а сама река становилась загадочной и потусторонней, как Стикс.

Впрочем, развешанное на иной барже бельишко, шальной пес, перебегавший с кормы на нос, делали всю картинку уютной и будничной.

В одно из утр они махнули на другой берег, поссорились, и он в сердцах прыгнул из лодки, хотел вплавь вернуться домой, голова была дурной от выпитого, тут как раз подвернулся пароход, деваться было некуда, и он ушел под борт, к вящему ужасу и восторгу пассажиров.

Как его не утянуло под винт, как он выплыл - непонятно. Спасли его рыбаки на моторке, заметившие столичного дурилу пловца...

Спустя годы после разрыва, уже в новой жизни, свободной, он опять решил навестить ту деревню, то место на Волге, чуть не ставшее для него роковым.

Сел на пароход, как был, с авоськой, в которой крутилась бутылка "Cтоличной", с закуской и даже вилкой, - ужинали с друзьями в ресторане речного порта.

Он нашел тот деревенский дом, дом оказался обитаем - отец давней подруги, верзила волгарь принял его с мрачным равнодушием, с тем самым, с которым живут эти люди и которое рассеивается только с выпивкой. Бутылка оказалась кстати. Они выпили. Время было совсем неподходящее для возлияний вставало утреннее июльское солнце, начинало припекать спозаранку, что обещало несусветную жару днем.

Хозяину взбрело в голову отправиться на дощанике - утлой плоскодонке по реке за топляками - мокрым притонувшим лесом, отставшим от сплавных плотов. Бревна эти, черные и тяжелые, как чугун, плавали недалеко от поверхности, повинуясь вихревым потокам в затонах и проливах между островами. Они могли проломить дно неосторожного судна или моторки, отчего волгарь и взял дощаник, сидящий в воде неглубоко.

Захмелевший на жаре гость вызвался от нечего делать помогать. Поплыли вместе. Шальной местный житель таскал бревно за бревном, пока дощаник не переполнился настолько, что от кромки борта до воды оставалось не более ладони. Начнись зыбь, самая легкая, - их бы залило и они б перевернулись. Счастливая безалаберность простых людей... Он с ужасом смотрел, как его могучий спутник тащит еще одно бревно, плоскодонка опасно наклоняется и борт начинает зачерпывать.

Под стеклянной, темной, цвета дегтя, поверхностью воды он различал в темной глубине черные провалы омутов и силуэты ленивых рыб, висящих над ними. Он живо представил себе, как двое опускаются туда со своими бревнами, а небо начинает меркнуть, уходя вверх, пока не превращается в жалкое мерцание. Холодная черная жуть обступает их, и они сами наливаются тяжестью свинца, обреченные стать топляками - полуутопленниками-полубревнами...

Он видел себя со стороны. Его лицо белым пятном погружалось и исчезало в зелено-дегтярной глубине.

"У него не было сил больше бороться..." - подумал или сказал кто-то.

И сразу пришел покой. Он даже скривился в зевотной судороге.

А солнце пекло нещадно. Голова раскалывалась от выпитого и жары. Они были как раз на опасном расстоянии от фарватера, здесь проходила "Ракета" на Москву. Она поднимала такие буруны, что и менее груженная лодка могла перевернуться. Что и происходило не однажды: рыбаки, которые спасли его когда-то, утонули, хоть и выросли в этих местах, у воды.

"Ракета" как раз и появилась из-за ближнего острова. Высоко поднятая над водой ее носовая часть вздымала разваленные на две стороны крутые волны.

"Конец", - спокойно подумал он.

Детина за веслами, его Харон, казался абсолютно невозмутимым.

Он повернул дощаник кормой к уже бегущей волне и бросил весла.

В этот час закон Архимеда действовал как-то не так, как обычно. Они вместе с посудиной поднимались на гребнях крутых валов, чтобы ухнуть чуть не на дно, и каким-то чудом вода не смыкалась над утлым суденышком. Он закрыл глаза. Ему показалось, он даже заснул. Кормчий был сама невозмутимость. Он не скинул ни бревнышка! Они выплыли.

- Ну, парниша, Бога благодари, что жив остался, - весело сказал волгарь, когда они причалили.

Второй раз на том же самом месте он чуть не расстался с жизнью.

Воспоминание это часто приходило к нему, и он спрашивал себя: "Во имя чего сохранена мне была жизнь? Ведь не просто так, а для чего-то". Спасение оба раза выглядело если не чудом, то совершенно неправдоподобным везением. Эти воспоминания тешили самолюбие, настраивая на ожидание чего-то счастливого. Когда же на него посыпались вместо того удары, он подумал, что жизнь может быть сохранена ему, и не обязательно для счастья. "Но для жизни же! А разве это не счастье?!" И он жил в ожидании счастья. И не заметил, как стал обращаться к себе в третьем лице. Словно сверх плана доживал за него кто-то другой. А он будет жить потом. После.

Немецкий городок, где он теперь жил, стоял тоже на большой реке, как та волжская деревня, - широкой, полноводной реке, если и уступающей Волге, то немного. На реке были построены две плотины, обводные судоходные каналы служили дорогой для речных судов и яхт местных любителей.

Была и электростанция с водосбросом на второй плотине, он часто проезжал по ней на велосипеде. Внизу, метров на пятнадцать ниже гребня плотины, гремели потоки, извергаемые из жерл водосброса. Тугие буруны вставали из вспененной глубины, кипя и беснуясь в каком-то яростном бессилии, словно не в силах были излить эту свою ярость на врага, которого давно и тщетно здесь ожидают.

"Если он зазевается перед последним поворотом с плотины, то как раз угодит в их свирепые объятия! Враг он подходящий, всем чужой, лишний..."

Однажды он припозднился в городе, возвращался на велосипеде и решил ехать через плотину, чего не делал в поздние часы, так тут было жутковато-пусто в эти предзакатные сумерки.

Он разогнал велосипед по набережной, на крутом вираже въехал на плотину и налег на педали - тут не было ни души.

Он издалека смутно видел опасное место, парапет, перед которым надо было успеть повернуть, чтобы не перелететь через него в клокочущий каньон водосброса. Он уже слышал рев водяной круговерти внизу.

Неожиданно для самого себя он еще налег на педали, разгоняя велосипед навстречу едва различимому ограждению.

Удар был не слишком сильным. Как в цирке или в кино, он вылетел из седла и полетел куда-то в пустоту. Упругая вода подбросила его, протащила и аккуратно положила на бетон, у подножия аварийной железной лестницы.

"Чудеса. Если бы ехал не ОН, а Я, то я бы разбился в лепешку до того, как утонуть".