Давид Айзман - Кровавый разлив

Д. Айзманъ

Кровавый разливъ

I

… Безпокойство царило въ домѣ, томленіе и глухая печаль.

И раздраженіе…

Раздраженіе было отъ сознанія, что все могло бы идти отлично, мирно и пріятно, все могло бы протекать и совершаться по установленному порядку, доброму и милому, въ тихой суетливости, въ свѣтломъ и дружелюбномъ согласіи, все могло бы бытъ очень хорошо, — но вотъ, влилъ добровольно человѣкъ въ свое сердце ненужную муку, тревогу и скорбь, влилъ, а другія сердца, близкія, родственно-чуткія, должны отзываться на скорбь смутной печалью и тяжкимъ, глухимъ безпокойствомъ…

Арина Петровна, крупная, полная женщина, съ шарообразной головой, съ маленькимъ носомъ надъ тонкими, яркими губами, сердито смотрѣла впереди себя выпуклыми, круглыми, лишенными рѣсницъ, сѣрыми глазами, а отецъ Павелъ устремилъ свой взоръ на жену, и во взорѣ этомъ и робость была, и укоръ, и тихая просьба ребенка…

— Пойду къ нему! — сказала Арина Петровна.

Отецъ Павелъ встревожился.

— Не надо бы… докучать бы не надо…

— А онъ намъ не докучаетъ! — попадья повернулась къ двери. — Смотрѣть на него буду!..

Отецъ Павелъ встревожился сильнѣе.

— Наталью-то… Наталью изъ дому выжили… Какъ бы и онъ не ушелъ.

— Федоръ-то?.. — На лицѣ попадья появилась пренебрежительная улыбка. — И много ты, попъ, понимаешь!

Она оправила на себѣ юбку и передникъ и, окинувъ мужа брезгливымъ взглядомъ, тяжело ступая, направилась къ сыну.

Въ глубинѣ кабинета, у окна, сидѣлъ Пасхаловъ, Федоръ Павловичъ, человѣкъ лѣтъ тридцати, высокій, худой, узкогрудый. У него почти совсѣмъ не было усовъ, а золотистая бородка росла узкой каемкой близко у ушей и подъ челюстями, такъ что собственно лицо оставалось безъ растительности, чистымъ. Онъ былъ блѣденъ и вообще казался человѣкомъ нездоровымъ, а потому впечатлѣніе странное производило яркое пятно его свѣжихъ, рѣзко очерченныхъ губъ. Странное что-то было и въ глазахъ Пасхалова, большихъ, свѣтло-сѣрыхъ, съ зеленоватымъ отливомъ. Они сидѣли очень глубоко, подъ прямыми, у переносицы слегка поднятыми бровями, и выраженіе въ нихъ было какое-то особенно сложное — виноватое, недовольное, грустное… Точно увидѣлъ человѣкъ этотъ въ далекіе дни злое, несправедливое дѣло, захотѣлъ въ него вмѣшаться, ривуться въ борьбу, но силъ для этого въ себѣ не нашелъ, очутился внѣ битвы, — и ужъ такъ, съ горькой неудовлетворенностью, съ мучительной скорбью о своей неудачливости, навсегда и остался…

— Федя… Что жъ это такое будетъ?

Арина Петровна охватила низъ своего вздутаго живота обѣими руками и укоризненнымъ, холоднымъ взоромъ уставилась на сына.

— Что такое?

— Какъ «что такое»?.. Спрашиваеть еще!.. Не ѣшь, не пьешь, молчишь все… скучный… Куришь не переставая, — а отъ табаку въ печенкѣ камни дѣлаются…

Часъ назадъ, за обѣдомъ, былъ разговоръ. Арина Петровна выражала мысли такія жестокія и безчеловѣчныя, что Федору Павловичу, — хоть онъ и хорошо зналъ свою мать, — сдѣлалось нестерпимо тяжело и противно, и онъ, не докончивъ обѣда, всталъ изъ-за стола и ушелъ. Теперь это появленіе матери, ея нѣжныя заботливыя слова его раздражали, тяготили и вызывали въ немъ чувства враждебныя и злыя.

«Тысячу человѣкъ зарѣжутъ, — и это ей ничего, даже довольна… А не доѣлъ сынокъ котлеты, — и вся встревожилась»…

Послышались шаги… Потомъ на порогѣ показалась небольшая, худенькая фигурка молодой дѣвушки. Лѣтъ двадцать было дѣвушкѣ, она была бѣлая и розовая, съ голубыми, смѣющимися глазами, съ яркимъ, весенеимъ ртомъ. Чѣмъ-то легкимъ и прозрачнымъ вѣяло отъ нея — отъ простодушнаго, открытаго взгляда, отъ серебристыхъ, почти дѣтскихъ переливовъ яснаго голоса и все казалось, что вотъ запоетъ эта дѣвушка весело, или зазвенитъ безпричиннымъ и радостнымъ смѣхомъ, — смѣхомъ молодости и силы, смѣхомъ, въ которомъ свѣтъ апрѣля слышенъ, и дыханіе травъ степныхъ, и отсвѣты чистаго неба.

— Наталья? — удивленно вскрикнула Арина Петровна.

— Я, мама.

Дѣвушка добродушно усмѣхнулась.

— Вотъ, пришла, — сказала она потомъ.

На головѣ ея былъ небольшой, жокейскій картузикъ, съ козыречкомъ и съ пуговкой наверху, съ плечъ падала длинная, сѣрая пелерина, и было видно, что подъ оттопыренной полой пелерины рука держитъ небольшой, но плотно набитый чемоданчикъ.

— Пришла, но сейчасъ и ухожу… Вотъ въ чемъ дѣло, — она опустила чемоданчикъ на полъ. — Я уѣзжаю ночнымъ пароходомъ… Я на квартирѣ расплатилась, и… и… поругалась тамъ немножко, и… — дѣвyшкa зaпинaлacь, — ну, мнѣ тамъ ужъ неудобно было оставлять вещи… Я принесла… вотъ… — Она толкнула ногой чемоданъ.

Лицо дѣвушки сдѣлалось какимъ-то напряженнымъ. Было похоже, что она что-то путаетъ, говоритъ неправду, сочиняетъ, и при этомъ чувствуетъ, что сочиняетъ нескладно и неправдоподобно… Она быстро отвернулась и стала подсовывать чемоданчикъ подъ диванъ…

— Вотъ еще новости! — сердито вскрикнула Арина Петровна, — Да куда же ты, Наташа, ѣдешь?

— Туда, куда надо, мама… Какъ разъ туда.

Опять лицо Натальи прояснилось, и голосъ прозвучалъ свѣтло, просто и увѣренно. Была какая-то особенная рѣшимость въ немъ, особенная опредѣленность и энергія, и чувствовалось ясно, что ни противорѣчить, ни разспрашивать дальше уже нельзя…

— Да ужъ, конечно… ужъ если ты сказала… — Арина Петровна печально, но съ легкимъ оттѣнкомъ злобы, развела руками… — Ужъ ты извѣстно какая.

Наталья Павловна уже около года не жила съ родителями. Она оставила ихъ, когда Арина Петровна выразила неудовольствіе по поводу того, что къ дочери ходитъ разный темный народъ. Къ Натальѣ Павловнѣ дѣйствительно приходило много людей, — молодежи и рабочихъ, — и сама она тоже много уходила изъ дому, и часто не возвращалась ночевать, часто давала у себя пріютъ разнымъ невѣдомымъ лицамъ. О. Павелъ сносилъ это молча, печально вздыхая, Арина же Петровна терпѣла со скрежетомъ зубовнымъ, цѣлыми днями сердито огрызаясь и осыпая дочь язвительными намеками. Но намеки Натальѣ надоѣли, и она изъ дому ушла. Не было бури при этомъ, ни сколько-нибудь шумной ссоры, — собрала свои вещи, сказала, что не можетъ стѣснять другихъ, но не хочетъ, чтобы стѣсняли ее, — и ушла… Къ родителямъ она потомъ заходила — не часто, и всегда только въ тѣ часы, когда бывалъ дома о. Павелъ; она говорила съ ними о разныхъ дѣлахъ и о разныхъ людяхъ, и только о себѣ не говорила, о томъ, чѣмъ занята, и какъ проводитъ дни. Но старики и сами знали, что дѣлаетъ дочь. Революціонерка, занимается пропагандой на литейномъ заводѣ, печатаетъ прокламаціи, — и не сегодня-завтра ее посадятъ… Разъ уже было арестовали Наталью, но должно быть важнаго ничего не вашли, продержали семь недѣль, а потомъ отпустили… Пробовала Арина Петровна умолить дочь, вернуть ее домой, на путь истины наставить, но ничего не выходило: съ первыхъ же словъ матери, ласковое, тихое, полудѣтское лицо Натальи становилось такимъ каменнымъ и рѣзкимъ, такая холодная пренебрежительность появлялась въ ея свѣтлыхъ глазахъ, и такая поднималась въ нихъ грозная сила, что — чувствовала Арина Петровна — одну только злобу и негодованіе рождаютъ всѣ укори ея и моленія… А потомъ ужъ не было и этого; дочь оставалась равнодушной и безразличной, совершенно спокойной, — точно и не слышитъ ничего изъ материнскихъ укоровъ, точно на другомъ краю безмѣрной степи стоитъ она, и не доходитъ голосъ…

Но отцу Павлу Наталья однажды сказала:

— Хочу жить по правдѣ, папаша, какъ совѣсть велитъ… Что же скажешь?..

Старикъ опустилъ голову, думалъ напряженно, пожималъ плечами, что-то неясно шепталъ… Потомъ, обративъ къ дочери успокоенное лицо, тихо ее благословилъ…

И когда, затѣмъ, приходила она къ нему, — всегда радостная, бодрая и свѣтлая, весеннимъ утромъ обвѣянная, ароматомъ юности звенящая, — тепло и радостно становилось старику, билось съ гордостью отцовское сердце, и умиленіемъ свѣтились глаза… Отъ жены онъ скрывалъ свои чувства. При женѣ хмурился онъ и ворчалъ на дочь, но внутренно весь наливался свѣтлой печалью, нѣжной печалью гордости и красоты, и въ молчаніи дочь благословлялъ…

— Я вечеромъ зайду за чемоданомъ, — сказала Наталья Павловна. — А если не успѣю, такъ ужъ завтра

— У тебя тамъ, часомъ, не кпижки запрещенныя? — съ тревогой спросила Арина Петровна. — Ужъ вѣрно прокламаціи… Лучше бы ты ихъ въ другое мѣсто куда…

Наталья холодно, съ выраженіемъ брезгливости, посмотрѣла на мать…

— Чутье у васъ ничего себѣ,- сказала она:- какъ у сыщика… Ворочемъ, прокламацій нѣтъ… — И звонко разсмѣялась:- даю вамъ слово, что ни одной прокламаціи въ чемоданѣ нѣтъ. Будьте спокойны.

Наталья прошлась по комнатѣ и, остановившись противъ зеркала, стала себя разсматривать.

— Федоръ, — начала она:- а ты бы попробовалъ еще… Можетъ быть уѣхать бы тебѣ отсюда.