Александр Амфитеатров - Ребенок

Александръ Амфитеатровъ

Ребенокъ

Марьѣ Николаевнѣ Гордовой предстояло тайное и крайне непріятное объясненіе. Она услала изъ дома кухарку, опустила въ окнахъ шторы и въ волненіи ходила взадъ и впередъ черезъ всѣ три комнаты своей небогатой квартиры, выжидая звонка въ передней.

Марьѣ Николаевнѣ тридцать лѣтъ. Она — крупная блондинка, довольно статная, но съ чрезмѣрно развитыми формами; притомъ въ ея фигурѣ есть что-то пухлое, вялое, дряблое. Лицо у нея бѣлое, безъ румянца, въ легкихъ веснушкахъ подъ глазами — свѣтлоголубыми, очень красивыми и неглупыми: физіономія осмысленная, но безхарактерная и нѣсколько чувственная. Марья Николаевна не замужемъ, но у нея есть любовникъ, и она только что вернулась въ Петербургъ изъ Одессы, куда уѣзжала на цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ, чтобы скрыть беременность и роды. Этого своего любовника она и ждетъ теперь.

Семья Марьи Николаевны — безденежная, разстроенная, безъ главы въ домѣ. Гордова — сирота и живетъ вмѣстѣ съ двумя старушками-тетками, цѣлые дни блуждающими по Петербургу, разнося знакомымъ сплетни, вѣсти, хозяйственные и врачебные совѣты, являясь въ одинъ домъ на положеніи «своихъ», въ другой — просто прихлебательницами. Квартира пустуетъ съ утра до вечера. Марья Николаевна тоже мало сидитъ дома, — у нея много знакомыхъ. Ее любятъ въ интеллигентномъ обществѣ: она не безъ образованія, кое-что читала, умѣетъ договорить объ умномъ, далеко ne prude и въ бесѣдахъ съ мужчинами не теряется. За пышные золотые волосы, высокую грудь и вкусныя плечи за ней много ухаживали; она это любила, пробовала силы своего кокетства, чуть-ли не на каждомъ мужчинѣ, но замужъ упорно не шла. «Успѣю!» думала она, разсматривая въ зеркалѣ свое на рѣдкость моложавое лицо.

Однимъ изъ побѣжденныхъ Марьей Николаевной былъ частный довѣренный Василій Ивановичъ Ивановъ, — человѣкъ не съ очень большимъ достаткомъ, но и не нуждающійся. Онъ вышелъ въ люди изъ простого званія, но ни развитіемъ, ни особенными талантами не отличался. Зачѣмъ Марья Николаевна пристегнула этого скромнаго, кроткаго и не слишкомъ далекаго господина къ сонму своихъ поклонниковъ, — неизвѣстно. Должно быть, — для коллекціи, потому что для такой избалованной ухаживаніемъ дѣвушки Василій Ивановичъ вовсе не былъ находкою, да къ тому же былъ женатъ, хотя и жилъ врозь съ своей женой, простой женщиной, не дававшей ему развода. Ивановъ былъ очень влюбленъ въ Марью Николаевну и долгое время выносилъ ея капризы, дурачества и мелкія женскія тиранства съ терпѣливой выносливостью истаго Тогенбурга. Но однажды, оставшись наединѣ съ нею, онъ, подъ вліяніемъ ея заигрываній, совершенно неожиданно выказалъ большую предпріимчивость. Любви тутъ никакой, разумѣется, не было, но по женскому фатализму, страсти доказывать себѣ разумность и логичность всѣхъ своихъ поступковъ, Марья Николаевна поторопилась увѣрить себя, что любитъ Иванова. Ивановъ же разбираться въ фактахъ не любилъ и не умѣлъ, а принималъ ихъ непосредственно: «отдалась, — значитъ, любитъ». Началась связь и вскорѣ любовники, дѣйствительно, довольно тѣсно свыклись другъ съ другомъ. Ивановъ принялся усиленно хлопотать о разводѣ, но жена поддавалась на его убѣжденія туго и требовала съ мужа весьма крупную сумму денегъ. Тѣмъ временемъ Марья Николаевна забеременѣла. Это — какъ водится — поразило любовниковъ ужасомъ: они совсѣмъ потерялись, не знали, что предпринять, раздражались другъ противъ друга и ссорились. Наконецъ Василій Ивановичъ списался съ одной повивальной бабкой въ Одессѣ, и вскорѣ Марья Николаевна уѣхала, никѣмъ не заподозрѣнная. То обстоятельство, что тайну оказалось возможно скрыть, опять примирило и сблизило любовниковъ, — они разстались друзьями и часто переписывались.

Марья Николаевна родила сына. Роды были трудные, а за ними послѣдовала болѣзнь. Переписка прервалась на цѣлые два мѣсяца; когда же возобновилась, то Василій Ивановичъ началъ получать письма вялыя, лѣнивыя, въ какомъ-то натянутомъ тонѣ и съ чѣмъ-то недосказаннымъ въ содержаніи, — словно Марьѣ Николаевнѣ смерть какъ не хотѣлось писать, и она исполняла, насилуя свою волю, скучную и непріятную обязанность. Потомъ совсѣмъ замолкла. Василій Ивановичъ терялся въ догадкахъ, что съ нею, какъ вдругъ получилъ городскую телеграмму, что Марья Николаевна уже въ Петербургѣ и ждетъ его тогда-то къ себѣ, потому что «надо поговорить».

Василій Ивановичъ смутился и отъ неожиданности, и отъ краткости телеграммы.

— Надо поговорить… Ну, да, разумѣется, надо поговорить, если мужъ и жена (Ивановъ уже считалъ Марью Николаевну женою) не видались полгода. Но какъ странно Маня пишетъ! Выходитъ, какъ будто она зоветъ меня потому только, что надо поговорить… Э! тьфу, чортъ! какія нелѣпости лѣзутъ въ голову… просто глупая бабья редакція телеграммы, — и ничего больше! А странно однако, что Маня пріѣхала такъ нечаянно, не предупредивъ. — точно съ неба упала…

Такъ думалъ Ивановъ, шагая въ отдаленную улицу, гдѣ жили Гордовы. Чѣмъ ближе былъ онъ къ цѣли, тѣмъ блѣднѣе становились его опасенія и сомнѣнія. Радость близкаго свиданія съ любимой женщиной заливала его душу волною такого полнаго, свѣтлаго счастія, что чернымъ думамъ, если-бы даже онъ хотѣлъ ихъ имѣть, не оставалось мѣста въ умѣ, - порывъ любви былъ сильнѣе ихъ.

Ивановъ вошелъ къ Гордовой бойко, развязно, даже шумно и широко раскрылъ ей объятія. Она встрѣтила его растерянно и нерѣшительно подставила ему свои губы; когда же поцѣлуй затянулся слишкомъ долго, на ея покраснѣвшемъ лицѣ выразились испугъ и смущеніе. Она уперлась въ грудь Иванова ладонями и незамѣтно освободилась изъ его рукъ. Затѣмъ, сѣла на диванъ, сдвинувъ какъ бы нечаяннымъ движеніемъ кресла и круглый столъ такъ, что они совсѣмъ загородили ее; подойти и подсѣсть къ ней стало нельзя.

— Какъ ты поздоровѣла и похорошѣла! — восторгался Ивановъ. — Ты помолодѣла на десять лѣтъ.

Марья Николаевна отвѣчала на возгласы Иванова сдержанно и боязливо, такъ что онъ наконецъ не безъ недоумѣнія взглянулъ на нее: въ ея лицѣ ему почудилось нѣчто скучливое, усталое и насильно затаенное — словно ей надо высказать что-то, а она не смѣетъ. Иванова кольнуло въ сердце нехорошимъ предчувствіемъ; онъ осѣкся въ рѣчи, пристальнымъ испуганнымъ взоромъ уставился въ лицо дѣвушки и увидѣлъ, что и она поняла, что онъ проникъ ея состояніе, тоже испугалась и также странно на него смотритъ. Тогда ему страшно захотѣлось, чтобъ она раздумала говорить то затаенное, что ей надо и что она не смѣетъ сказать. Но Марья Николаевна уже рѣшилась. Она порывисто встала и оттолкнула кресла:

— Нѣтъ, такъ нельзя! — сказала она, ломая свои безкровные бѣлые пальцы, — я не хочу… я должна сказать прямо… Послушайте! Между нами больше не можетъ быть ничего общаго. Не ждите, что наши отношенія продолжатся… Я затѣмъ и звала васъ, чтобы сказать… Вотъ!

Залпомъ, въ одинъ духъ высказавъ все это, она отвернулась къ зеркалу и, задыхаясь, стала безъ всякой надобности поправлять свою прическу. Ивановъ стоялъ совсѣмъ ошеломленный.

— Что съ тобой, Маня? — жалко улыбнулся онъ наконецъ.

Она не отвѣчала. Тогда онъ побагровѣлъ, на лбу его надулась толстая синяя жила, глаза выкатились, полные тусклымъ свинцовымъ блескомъ; онъ шагнулъ впередъ, бормоча невнятныя слова. Марья Николаевна вскрикнула и, обратясь къ Иванову лицомъ, прижалась спиной къ зеркальному стеклу. Ивановъ отступилъ, провелъ по лицу рукой, круто повернулся на каблукахъ и, повѣсивъ голову на грудь, зашагалъ по гостиной съ руками, закинутыми за спину. Марья Николаевна слѣдила за нимъ округленными глазами и со страхомъ, и съ отвращеніемъ. Онъ остановился предъ нею.

— Давно это началось? — спросилъ онъ, глядя въ сторону.

— Что?

— Ну… да вотъ это! — вскрикнулъ онъ нетерпѣливо и, не дожидаясь отвѣта, махнулъ рукой и опять зашагалъ.

Марья Николаевна растерялась. Когда это началось? — она сама не знала. Не то до, не то послѣ родовъ. Она помнила только, что когда въ Одессѣ ей было скучно или больно, ею овладѣвала тупая, узкая, сосредоточенная тоска, изъ эти моменты у нея не было иной мысли, кромѣ раскаянія въ нелѣпой своей связи. «За что я страдаю и буду страдать?» думала она, сперва обвиняя себя одну. Какъ эгоистическій инстинктъ самооправданія привелъ ее отъ нападокъ на себя къ нападкамъ на Иванова, — она не замѣтила. Взвѣшивая сумму позора, лжи, болѣзни и непріятностей, полученныхъ отъ ея связи, она находила эту сумму слишкомъ большою сравнительно съ наслажденіемъ, подареннымъ ей любовью, — и, съ чисто женскимъ увлеченіемъ, утрировала сравненіе, преувеличивая свои печали и унижая радости. Въ ней уже не было любви, ни даже страсти, но стыдъ сознаться себѣ, что она безъ любви принадлежала мужчинѣ и скоро будетъ имѣть отъ него ребенка не дозволялъ ей ясно опредѣлить своя отношенія къ Иванову: «Да, я люблю… — насильно думала она, — но какая я была дура, что полюбила!» Но послѣ родовъ — подъ впечатлѣніемъ этого страшнаго физическаго переворота — она и сама словно переродилась. Удрученная болѣзнью, она не имѣла ни времени, ни охоты останавливаться мыслью на чемъ-либо помимо своего здоровья, а между тѣмъ, когда она встала съ постели, то вопросъ ея связи оказался уже непроизвольно рѣшеннымъ, втихомолку выношеннымъ въ ея умѣ и сердцѣ. Она встала съ чувствомъ рѣзкаго отвращенія къ прошлому году своей жизни. Ей какъ-то стало не стыдно теперь думать, что любви не было, — наоборотъ казалось, что было бы стыдно, если бы была любовь. Свое паденіе она считала болѣе или менѣе искупленнымъ чрезъ рожденіе ребенка и болѣзнью, и теперь у нея осталось только удивленіе, какъ съ нею могла случиться эта связь.