Александр Амфитеатров - В омуте

Александръ Амфитеатровъ

Въ омутѣ

«Вы, полуматери и полукуртизанки».

Дѣло было въ отдѣльномъ кабинетѣ моднаго ресторана, въ центрѣ Москвы. Мы не то обѣдали, не то ужинали въ мужской дружеской компаніи; какъ говоритъ одинъ изъ героевъ Островскаго, день прошелъ, вечеръ не наступилъ, потому, былъ-ли это обѣдъ или ужинъ, — не скажу въ точности. Такъ — ѣли и пили.

Время, однако, мнѣ важно обозначить, потому что оно играетъ нѣкоторую роль въ томъ, что я хочу разсказать дальше.

Сидѣли, пили, болтали. Въ сосѣднихъ кабинетахъ пока тихо. Вдругъ эту тишину точно прорвало. И справа, и слѣва поднялся говоръ, смѣхъ, раздались бойкія глиссады на фортепьяно, густой, хотя совсѣмъ необработанный женскій голосъ запѣлъ пресловутое «Клико» Паолы Кортесъ. Въ лѣвомъ кабинетѣ, очевидно, разыгрывалось какое-то недоразумѣніе. Слышались женскіе голоса:

— Да глупости… поймите же, что намъ такъ неудобно… мы вмѣстѣ пріѣхали, вмѣстѣ и быть хотимъ… Они мужчины — должны уступить…

Въ отвѣтъ на всѣ эти нетерпѣливые выкрики что-то гудѣлъ и въ чемъ-то извинялся вѣжливый басокъ распорядителя.

— Да кто тамъ такіе? — раздраженно вскрикнула одна изъ невидимокъ высокимъ сопрано; въ ея голосѣ почудилось мнѣ что-то знакомое.

Опять учтивое жужжанье распорядительскаго баска и уже значительно пониженные тоны успокоившагося сопрано:

— А! знаю… Попросите его выйти ко мнѣ…

Вслѣдъ затѣмъ въ нашъ кабинетъ вошелъ распорядитель и таинственно обратился ко мнѣ:

— Васъ спрашиваютъ.

Я вышелъ не безъ недоумѣнія, напутствуемый насмѣшливыми улыбками и остротами товарищей.

Въ коридорѣ меня ждала дама. Къ великому моему изумленію, я узналъ въ ней одну — какъ говоритъ Пушкинская Татьяна — «мужу вѣрную супругу и добродѣтельную мать». Вѣрную и добродѣтельную — внѣ конкурса; своего рода жену Цезаря, которой не смѣетъ коснуться подозрѣніе. Встрѣтиться съ нею tête-à-tête въ коридорѣ бойкаго ресторана было столь удивительно, столь необыкновенно, что, право, встань предо мною любимецъ московской ребятежи — слонъ «Мавликъ» изъ Зоологическаго сада — я менѣе изумился бы…

— Ну, что вы на меня уставились? — сердито бросила она мнѣ, не подавая руки. — Я это. Я… Можете повѣрить вашимъ глазамъ.

— Анна Евграфовна! Какъ вы сюда попали?

— Совершенно такъ же, какъ и вы… Да это не ваше дѣло. А вотъ что: вы съ кѣмъ?

Я назвалъ фамиліи.

— А я съ большой компаніей. И у меня къ вамъ просьба. У васъ кабинетъ огромный, а намъ приходится разбиваться по двумъ маленькимъ. Васъ всего трое, а насъ восемь. Слѣдовательно, вы должны уступить намъ вашу комнату.

— Сдѣлайте одолженіе…

— Пожалуйста. И… нельзя-ли какъ-нибудь такъ устроить, чтобы ваши друзья не видали нашей компаніи? Мы своимъ бабьимъ кружкомъ… безъ мужчинъ. Могутъ быть знакомые — не ловко.

Я уже взялся было за ручку двери въ нашъ кабинетъ, когда Анна Евграфовна опять меня окликнула.

— А. В.! надѣюсь, что эта встрѣча останется между нами. Это должно умереть… Вы журналистъ… Сами художникъ… un bohémien… вы поймете…

И скрылась за дверью своего кабинета. Мнѣ показалось, что она пьяна, но отъ вина или отъ смущенія — кто ее разберетъ. Съ какой стати я попалъ bohémien'ы и что я, въ качествѣ bohémien'а, понять былъ долженъ — тоже.

Мы устроили перетасовку комнатъ совершенно благополучно. Было уже поздно — время ползло къ двѣнадцати часамъ. За стѣною шла самая завидная, для любителя пьянаго дѣла, оргія. Хлопали пробки. Заказъ слѣдовалъ за заказомъ. Хохотъ, визгъ, крикъ, возня, танцы и, судя по смѣху, выкрикамъ и темпу музыки, надо полагать, весьма разнузданные танцы, подъ піанино; половые такъ и шмыгали по коридору къ дверямъ кабинета таинственной компаніи. Мужского голоса не было слышно ни одного. Очевидно, Анна Евграфовна не солгала: кутили дамы «сами по себѣ».

— Парижъ, братецъ ты мой, — усмѣхнулся одинъ изъ моихъ друзей, кивая на стѣнку, отдѣлявшую насъ отъ бабьяго разгула.

— Чего тамъ Парижъ! — подхватилъ другой. Просто Вальнургіева ночь какая-то. Броккенъ. Es trägt der Besen, trägt der Stock die Gabel trägt, es trägt der Bock…

— Хоть бы повидать эгихъ вѣдьмъ, что-ли! Между ними бываютъ прехорошенькія.

— А вотъ онъ видѣлъ… можетъ намъ разсказать…

Я поспѣшилъ замять разговоръ. Оргія, между тѣмъ, разгоралась все ярче и ярче. Веселье начинало переходить въ истерику. Слышались уже не пѣсни, а оранье, не смѣхъ, а пьяные взвизги, весьма похожіе на истерическую икоту. Дамы, очевидно, ссорились между собой, язвили другъ друга. Словъ не было слышно, но въ интонаціи хмельныхъ голосовъ слышалось озлобленіе… Наконецъ, гроза разразилась съ великимъ трескомъ. Мы услыхали грубое, совсѣмъ не женское слово; въ стѣну ударился и разсыпался со звономъ стаканъ, за нимъ другой…

Одна истерически захохотала, другая истерически заплакала, остальныя истерически кричали, унимая и ту, и другую. Гвалтъ былъ невообразимый. Гуси, когда галлы лѣзли въ Капитолій, и то — я думаю, — гоготали тише.

— Въ послѣдній разъ я съ вами… чортъ васъ всѣхъ возьми! — горячилось чье-то контральто.

— И прекрасно! только того и желаемъ, — визжала, судя по голосу, Анна Евграфовна.

Хлопнули двери, и нѣсколько барынь, шурша платьями, мелькнули мимо нашего кабинета къ выходу. Стало тише.

Мы тоже собрались уходить и платили по счету, когда снова явился распорядитель, хмурый и сердитый.

— Дама эта опять васъ просить — въ кабинетъ къ нимъ зайти.

— Тебѣ нынче везетъ, какъ Неверу въ «Гугенотахъ», — шутили пріятели, прощаясь со мной. — Жаль только, что Валентина твоя, вѣроятно, лыка не вяжетъ.

Я вошелъ въ «бабій кабинетъ», какъ успѣлъ уже прозвать его кто-то изъ нашей компаніи. Анна Евграфовна сидѣла у залитаго виномъ стола. Кромѣ нея въ комнатѣ было еще двѣ дамы. Но одна спала, лежа на диванѣ спиною къ свѣту, а другая, хоть и сидѣла за столомъ, но въ такомъ безнадежно-пьяномъ отупѣніи и съ такимъ искаженнымъ отъ вина лицомъ, что, право, сомнѣваюсь, узнаю-ли я ее, если встрѣчу когда-нибудь трезвую. Стоило взглянуть на нее, чтобы опредѣлить не только, что она напилась, но и — чѣмъ напилась: это одутловатое сизое лицо, на которомъ переливались всѣ тона отъ ярко-краснаго до сѣраго цвѣта, было живою бутылкою съ коньякомъ.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала Анна Евграфовна. Судя по не особенно складной рѣчи, по черезчуръ блестящимъ глазамъ и не въ мѣру румяному лицу, она тоже приняла не малое количество винныхъ капель, но бодрилась.

— Вы простите… у меня къ вамъ просьба. Тутъ… негодяйка одна поссорилась съ нами и убѣжала, не заплативъ своей доли, а она изъ насъ самая богатая. Ну… и у меня не хватаетъ доплатить по счету… Можете вы меня выручить? А то я браслетъ оставлю въ залогъ.

Я приказалъ записать счетъ Анны Евграфовны на себя. Она поблагодарила и собралась-было уйти изъ ресторана, но ея подруги были «въ состояніи недвижимаго имущества».

— Ну, что я съ ними буду дѣлать? — отчаялась Анна Евграфовна, — онѣ на моемъ попеченіи… я должна ихъ отвезти домой… Эта вотъ — барышня… у нея мачиха — такая prude… У этой мужъ — звѣрь… если она одна, безъ меня домой явится такая, онъ ее убьетъ, какъ собаку… А я бы какъ-нибудь ее выручила, наврала бы что-нибудь такое: болѣзнь или обморокъ; опьяненіе отъ эѳира или о-де-колона… Мало-ли у насъ вывертовъ? Тѣмъ живемъ!

Я, признаться, былъ безчувственности подругъ отчасти радъ. Меня грызло любопытство. Хотѣлось разобраться: что это за компанія предо мной? Во что швырнулъ меня счастливый или несчастный — какъ хотите, такъ и судите — случай?

— Остается одно, — предложилъ я, — сидѣть и ждать, пока онѣ немножко проспятся. А чтобы не скучно было въ ожиданіи, не заняться ли намъ маленькимъ крюшономъ?

Анна Евргафовна окинула меня пытливымъ взглядомъ.

— Послушайте, — смущенно возразила она, — вы… надѣюсь, хоть и видите меня въ странной обстановкѣ, - все-таки не думаете…

Я поспѣшилъ ее увѣрить, что «все таки не думаю», и мы усѣлись къ столу, въ самой дружеской бесѣдѣ.

— Вы, однако, добрый малый и хорошій товарищъ! — говорила Анна Евграфовна, между тѣмъ, какъ я смотрѣлъ на нее и изумлялся: совсѣмъ не та женщина! Всегда у меня, при видѣ этой большой полной блондинки являлось представленіе о чемъ-то степенномъ, солидномъ, семейномъ. О представительствѣ у домашняго очага за чайнымъ столомъ, у серебрянаго самовара, или въ гостяхъ, рядомъ съ мужемъ, такимъ же солиднымъ, представительнымъ, и уже въ порядочныхъ чинахъ. Представленіе о типичной русской матронѣ, которая дома сидитъ, дѣтей роститъ и шерсть прядетъ. И вдругъ матрона превращается въ опереточную примадонну подъ хмелькомъ. Вакхическій румянецъ, вакхическій огонекъ въ помутившихся глазахъ, вакхическій задоръ нескромной рѣчи — почти до бульварно-закулиснаго жаргона… и при этомъ пьетъ, какъ матросъ. Крюшонъ не выпивался, а таялъ на столѣ, какъ снѣгъ подъ солнцемъ… Метаморфоза, какихъ не найти и у Овидія!