В поезде - Мария Викторовна Третяк

Мария Третяк

В поезде

Громыхало и свистело под железными колёсами железное полотно, пролетали мимо дома, улицы, и уходили в неизвестное ветхие, никому не известные деревушки. Лимонов не смотрел на мелькающие сбоку от него картины: эти нескончаемые «русские вёрсты», как он их с насмешкой окрестил, вызывали у него отвращение – так много их уже объехал. И знал он, что скоро граница, скоро «эти вёрсты» превратятся в «мили», но по «милям» никогда ему не поездить.

От стекла, усыпанного грязными дождевыми пятнами (вот уже полчаса, как кончился дождь), повеяло холодом, и Аркадий Петрович, прислонившийся к оконной раме, поморщился. «…Немытая Россия…», – мелькнуло у него в голове. При этой мысли Лимонов сморщился ещё больше, даже так, что капельки кислого сока, в виде пота, выступили на лбу, между глубокими морщинами. Действительно, было достаточно жарко. Но, к счастью, вагон негромко взвизгнул, качнулся и остановился у самых вокзальных ворот какой-то станции с весьма красноречивым названием.

Лимонов вышел из поезда в надежде досыта надышаться воздухом и вернуться обратно к себе на койку «свежим фруктом».

Только Аркадий Петрович ступил ботинком на асфальт, как сразу втянул в свою грудную клетку едва ли не весь воздух, который находился под пологим навесом полустанка. Прыжком бывалого гимнаста Лимонов очутился перед застеклённым рекламным стендом. На нём красовалась афиша какого-то нового зарубежного фильма, которая сразу же заинтересовала Аркадия Петровича. Был изображён пожар, летали самолеты, инопланетные корабли – словом, всё во вкусе нашего времени.

«Ну наконец-то, – подумал Лимонов, – хоть одна приятная новость за все четыре дня, что я качусь по этим болотам». (Сказать к чести Аркадия Петровича, места там действительно были достаточно сырыми).

– Эх, черт! – передёрнулся Лимонов. – Только в декабре выйдет! Недосмотрел.

От обиды он ещё сильнее натянул и без того уж очень низко сидевшую тёмно-зелёную шапку чуть ли не на нос. Вдруг крики взявшейся из ниоткуда толпы заставили его обернуться.

Взгляду его предстала занимательная картина: народ собрался у самого входа в вагон и чем-то очень бурно возмущался. Аркадий Петрович подобрался поближе и увидел, как какой-то молодой человек, художник, судя по огромному тощему холсту (который был чуть ли не выше коренастого Аркадия Петровича), шарил по карманам в поисках билета. Чемоданы валились из рук, вызывая волны смеха.

Рот Аркадия Петровича чуть-чуть не расплылся в улыбке, за что наш герой себя немедленно отругал.

"Всегда русский человек, – подумалось Лимонову, – был такой… (падение очередной сумки, и новый взрыв эмоций) такой неуклюжий".

Аркадий Петрович нахохлился и повернулся в сторону афиши. Непонятно, сколько он простоял посередине платформы в таком положении, думая об упущенной премьере нового фильма. Но тут прозвенел звонок, и Лимонов с кислой миной поплёлся к вагону. У входа уже никого из пассажиров не было.

***

Везение всю жизнь так и преследовало Аркадия Петровича. Первое было то, что он всё своё детство провёл в глухой деревушке на самом севере страны, чего всегда почему-то стеснялся. "Но добился же я всё-таки места в Московском университете!" – не без гордости поговаривал он часто. Потом, мама, которую он оставил в деревне, один на один с тяжёлым климатом, была причиной его частых отлучек из столицы. И, наконец, по счастливому стечению обстоятельств, чудак-художник ехал прямо напротив него, хотя половина мест в вагоне была свободна. "Судьба явно заботится, о том, чтобы мне не было скучно", – сказал бы Лимонов, если бы читал русскую литературу.

– У вас очень необычный термос, – вдруг «вылетело» у художника, когда Аркадий Петрович достал свой припасённый чай.

– Что? – переспросил он, несколько обескураженный таким необычным комплиментом.

– Он, видимо, из Владимира, я там похожий на этот видел, – продолжал чудак. – Ба! Вот и надпись "Владимирский кремль". Вы были там?

– Нет, не приходилось… Это дочка, – несколько неохотно ответил Лимонов.

– Жаль. Я вам очень советую туда съездить. Александр Фёдорович Гипсов, – представился художник после короткого молчания.

Лимонову стало несколько смешно от такой официальности мальчика лет двадцати трёх, но он сдержался, с самым серьёзным видом подал руку и представился.

– Позвольте вас спросить, – заговорил Лимонов, – вы, наверное, художник?

Гипсов покосился на свой холст и улыбнулся:

– Не совсем. Я скульптор, а рисую так, в свободное время.

"Счастливый, – подумал Лимонов, – у него есть свободное время".

– Знаете, я только возвращаюсь из Пскова. Какие там храмы, какие памятники!

Не видели?

– Нет, – отрезал Лимонов.

– Как много вы потеряли, Аркадий Петрович! Архитектура чуть ли не десятого века! Я сейчас помогаю одному знаменитому скульптору восстанавливать там собор. И, знаете, это просто невероятные строительные решения наших предков! Купола храмов, как чешуя, представьте. И кресты в форме якорей. Но много заброшенных храмов. И как больно на них смотреть!

– Реставратору – возможно, – улыбнулся Аркадий Петрович.

– Да любому человеку. Разве вам не больно наблюдать, как памятники нашей культуры рассыпаются по камешкам?

– Некрасиво, согласен. Но всё не так плохо, как вы себе представляете. Храмы, памятники ваши в Пскове – штука определённо важная как история, но всё же отстающая от прогресса.

– Что же, по-вашему, отказаться от культуры?

– Ни в коем случае. Но культура имеет свойство изменяться, знаете вы это?

– Да, культура меняется, и новая, к сожалению, потихоньку вытесняет старые устои, – не без искренней грусти ответил Гипсов.

– Почему же к сожалению? Прогресс идёт, не стоит на месте и культура. Она меняет обличье, и вот уже на другой культуре стоит наше общество. Она, может быть, крепче прошлой.

– Крепче тысячелетней истории?

– А, может, те ценности, что мы сейчас наблюдаем, это начало новой тысячелетней культуры?!

Гипсов встал с кровати и начал ходить взад и вперёд. Лимонов, окончательно заинтересовавшись собеседником, размахивал руками на всё купе.

– Но нет! – вдруг выкрикнул скульптор, – послушайте. Была культура, десять веков просуществовавшая, пришли в двадцатом веке, стали строить новую, но не получилось новой! И сейчас не получится – фундамент слишком прочный, чтобы здание за раз-два снести.

– Никто сносить не хочет, поймите вы это! – не на шутку завёлся Лимонов, руки которого, чем больше он говорил, тем шире разводились в стороны – берёшь культуру нашу за основу, пускаешь другую и третью. Зачем закостенело оставаться в своих предрассудках?

Договорил и аж пожелтел от напряжения.

– Вам и третья, и четвёртая культура своих предрассудков запустит! – тоже завёлся Гипсов, – вы и смешение языков хотите сделать? Но ведь язык – основа любой национальности!

– Да пусть и языков, чтобы ту же самую культуру богаче сделать.

– Одну на всех?

Лимонов ничего не ответил, а только кивнул и отвернулся к окну.

Наступило продолжительное молчание. Аркадий Петрович сидел с видом Александра Македонского, празднующего свою победу, в то время как Гипсов, кажется, совсем забыл о споре и занялся своим уехавшим под соседнюю койку чемоданом.

В окно заглядывала осень, играя с подгнившей листвой. Небо было сероватое, холодное, как будто кто-то взял грязную простыню и спрятал за ней солнце. Под действием этой унылой