Наталья Давыдова - Сокровища на земле Страница 10

- Я знал, - повторил Петр Николаевич огорченно. - Рассказывайте.

Но художник все еще летел во весь опор, пригнувшись в седле, все еще видел одну цель перед собой и задыхался от желания стрелять, рубить, колоть, резать, топтать. Ему никак не удавалось переключиться.

Наконец удалось:

- Сказала, что жаба приносит счастье. А счастье продать нельзя. Вчера она его продавала, а сегодня передумала, зза-ра-за. Какого черта она мне...

И опять он вскочил в седло и умчался.

- А я где-то читала, - сообщила Катя, - что жабы приносят несчастье.

- Читать надо меньше! - рявкнул художник.

- Шумели там? - поинтересовался Петр Николаевич. - Показали ей?

- Совсем нет, - вдруг застеснялся художник. - Я вел себя очень странно. Заскулил как побитый пес и пополз к порогу. Что я говорил, не помню. По-моему, я улыбался. Под конец развел та-акой Версаль, сказал "до свидания". Хотя если я еще раз увижу эту рожу, я умру. Как я ее не убил, зза-ра-зу?

- Представляю себе этот Версаль, - засмеялся Петр Николаевич.

- Я сказал ей "до свидания".

- Вот и молодец, - деликатно вставила Катя.

- Ты-то небось рада до небес, - немедленно откликнулся художник, откровенно наслаждаясь возможностью быть несправедливым. - Ты этого хотела, сознайся, колдовала...

- Нет, - бесстрашно и твердо ответила Катя. - Я хотела, как ты хотел. Но раз не вышло - не трагедия.

- Очень тонкое теоретическое замечание. Хорошо, что я женился на ученой доцентихе и у нас в семье теперь такая уютная университетская атмосфера. Ее мне как раз не хватало.

- К сожалению, я не доцент.

- Ну, редактор. Без разницы.

"Мучитель, - сердито "подумал Петр Николаевич, - исчадие".

У исчадия было страдальческое лицо с двумя багровыми пятнышками на скулах, воспаленные глаза. Вид бродяги. Одет соответственно. Узкие короткие штаны и Широкая куртка с чужого плеча, вид жалкий и вызывающий. Иногда, очень редко, у него делалась милая простая морда, иногда он умел хорошо смеяться, но кто станет ловить мгновения? Жена? Хватит ей терпения?

Она застегнула свою шинель, взмахнула варежкой.

- Покидаю вас, - сказала весело и мило, чуть не плача. - Не скучайте без меня.

Художник стал собираться в издательство.

- Для официальных мест вы выглядите несколько нереспектабельно... осторожно сказал Петр Николаевич. - Перенесите ваши дела на завтра, если можно.

- Не можно. Кто мы, а кто они? - ответил художник.

Белые рубашки, выбритые подбородки, уважение к начальству - все это вчерашний день. Художник новый человек, Петр Николаевич вчерашний день.

О том, кому досталась жаба, Петр Николаевич узнал от Дарьи Михайловны. Изредка она ему звонила и спрашивала, над чем он сейчас работает и как здоровье.

У коллекционеров, у которых как будто так много секретов, на самом деле секретов не бывает. Все это секретное обязательно вылезает наружу. Молодые храбрецы думают, что они, если постараются, все что хочешь обделают шито-крыто и никто не узнает. А потом долго, иногда целую жизнь, ходят со своей репутацией и не знают, куда ее девать.

Дарья Михайловна прекрасно знала, что художник из его команды. Она вообще все знала, это была ее профессия. Обладая некоторым имитаторским даром, она смешно описала, как художник делал вид, что жаба его не интересует, губы поджал, губы тонкие-тонкие, сощурился, в глаза не смотрит, почему он в глаза не смотрит?

- Вы странно поступили, - сказал Петр Николаевич. - Пообещали, раздразнили и не отдали. Кто так делает?

- Передумала. Не имею права? У него все равно денег нет, известно, как он долги отдает. Пустышками называли раньше "таких, которые все смотрят, все хотят и ничего не могут. Точное слово.

- А Лариса вам понравилась?

- Какое сравнение.

Так оно и бывает, на хищника находится еще крупнее хищник.

- Поздравляю с удачным обменом. Вы в таких делах всегда были... мастер...

- Была? - со смехом переспросила его Дарья Михайловна.

- И есть.

Сколько он их видел, взбесившихся маникюрш и портних, желающих жить в царской роскоши, безграмотных герцогинь со Сретенки, волчиц частной инициативы, Дарья Михайловна из них. Ее богатства награблены до войны и во время войны, когда она называла себя женой генерала и орудовала с сахаром и лярдом. Она всегда жила на широкую ногу, носила меха и бриллианты, но читала уголовное право, и другие получали от трех до восьми, а она продолжала ездить к морю, загорелая, рыжая Дода, леди из Столешникова, на которой чуть не женился какой-то боевой генерал, но не женился. Лицо у нее тогда было большое и круглое, блин с маленьким носиком посередине, но глазки радостные и голос глубокий, грудной, интимный, такой, как будто она и его украла, выменяла у порядочной женщины, у старой певицы какой-нибудь.

- То-то же, - сказала Дарья Михайловна, - никогда не хотел признавать за мной никаких достоинств, ужасный человек. А я все равно ваша старинная поклонница, была и осталась.

Жена ему рассказывала, как в войну Дода прикатила на генеральской машине и предлагала подкормить дорогую Надежду Сергеевну в обмен на миленинские вещи. Дорогая Надежда Сергеевна голодала.

Петр Николаевич сказал:

- С художником вы поступили некрасиво. И мне вы, пожалуйста, больше не звоните. Я занят. Меня нет дома.

В этом обществе Катя бывала не раз, хотя художник старался ей втолковать, что в среде людей искусства не принято, чтобы муж и жена всюду ходили вместе, как шерочка с машерочкой. Она шла, да еще надевала белое платье. Ее подтянутость и чистота достигали той степени, когда женщина кажется почти ненастоящей, не живой.

Муж насвистывал простой мотив, шаркал подошвами растоптанных мокасин и был насмешлив.

- Ты, как я понимаю, готова. При полном параде. Кто это тебя научил так по-идиотски причесываться? Мы можем вытряхиваться? Надеюсь, я тебя не шокирую? Я ведь тоже теперь чист как голубь.

Последнее относилось к тому, что она без спросу выстирала его джинсы. Любимые штаны полиняли, по ним протекли голубые полосы, и они стали похожи на немую карту, полную тайной географической красоты. Свитер, связанный из грубой латышской шерсти, стянутый узлом вокруг шеи, висел на спине как пиратский флаг.

- Боже, как ты копаешься, - причитал он, хотя она была готова раньше него. - Ты не можешь побыстрее? Ехать так ехать.

Ехать - вознестись с пятого этажа на двенадцатый в лифте, где зеркало отразило его лысеющую голову рассерженного апостола, его нереспектабельную фигуру бродяги в живописных лохмотьях и ее аккуратную точеную головку, как будто отлитую в серебре, ее одежду, выражающую уважение к окружающим.

На двенадцатом этаже помещались мастерские, просторные комнаты с балконами или без них.

Коридоры пахли масляной краской, нитроглифталевыми лаками, надеждами, новосельями. Двери не запирались, новшества перенимались. Слесари, плотники, гости были общими, как хлеб и спички, как чай и кофе, как содержимое бутылок и консервных банок. Дух коммуны был могуч, прекрасен и недолговечен. Впоследствии ему предстояло уйти в другие места, к другим людям, в другие коридоры. А здесь закроют двери, поделят гостей и слесарей, угощенье станет необщим, неодинаковым, и, если в одной мастерской покрасят стенку, то в другой обдерут краску и обнажат штукатурку, если в одной повесят светильник, найденный в палатке утильщика, в другой оставят болтаться голую лампочку на шнуре.

Но и тогда они останутся современниками, как определяют после смерти тех, кто при жизни делил молодость, зрелость и старость, в дружбе ли, во вражде ли, неважно. Эти пока делили молодость свою, кооперативное жилье, а последнее время начинали делить славу и деньги.

Был чей-то день рождения, к которому присоединили еще чей-то день рождения, но все это не имело значения, истинной причиной встречи была общность профессии, территориальная близость, клуб интересов.

Стол прекрасен, как натюрморт. Что-то исконно русское с примесью голландского. Использован нежный зеленый цвет молодого лука и салата на теплой медовой поверхности из чистых струганых сосновых досок. Разбросаны с тщательной небрежностью золотые деревянные ложки, золотые плетеные туеса. Цветут жостовские подносы, синеют кувшины Гжели. Дешевое вино разлито по огромным бутылям. Изобилие, но не богатство. Кто-то принес коричневых, с костра и дыма рыбешек и свалил кучей. Катя хотела разложить их на блюде, ей не дали.

Здесь пируют художники и стол сервируют они.

Пируют - на столе лук, Чеснок, соленые лиловые лаково блестящие грибы для тех, кто не боится отравиться. Никто не боится. Главное украшение стола - моченая брусника, пахнущая северным лесом, откуда и все мы, все они, лесные, бородатые, голубоглазые, путешественники, обитатели двенадцатого этажа.

Хозяин мастерской, Женя Кузнецов, показал гостям икону.

Небольшая, сгнившая по краям доска, вся словно из мелких осколков, как мозаика, которую составили века, и в то же время свежая, как написанная вчера. В ней беспокоящая странность, требуется к ней сторожиха - старушка в меховой телогрейке, чутко спящая на стуле у входа, или ей место в музее подделок, если таковой существует?