Александр Грин - Таинственный лес Страница 10

— Как смотреть, — возразил Тушин. — Я, например, охотник-промышленник. Этим я живу. Это мой капитал, моя рента, все, что хотите, — я да ружье.

— Как? — спросил, невольно посмотрев на босые ноги Тушина, Рылеев. — Вы совершенно отдались этому?

— Конечно. Это мое призвание. У одного призвание — служба, у другого — благотворительность, у третьего — искусство, а у меня — охота. Нет, меня что удивляет, — помолчав и катая на ладони дробинку, продолжал Тушин, — русские на себя непохожи. Верно. Бесконечные леса, озера, болота, реки и тундры окружают нас. В этих угодьях до сих пор птица, зверь неистребимы. Между тем посмотрите на рядового русского образованного человека-неудачника — он станет чем угодно, уважая труд: сделается дворником, чернорабочим, холуем в трактире — и не вспомнит о свободной жизни в лесах. Такова наша история. От Чернобога и лапотцев прямехонько к рафинированному мозгу.

— Что вы! — сказал Рылеев, засмеялся и стал думать. — Нет, вы не то… Да как же жить? Человек учится с малых лет — и вот пожалуйте.

— Снова начнет учиться, — сказал Тушин. — Я не хочу всех сделать охотниками. Нет, выходов много; я говорю про тот, который нашел сам. Мне повезло: счастливо соединились страсть и рассудок.

Тушин обернулся к перегородке и постучал в стену.

— Это я самовар тороплю, — сказал он. — Вы чаю напьетесь и уснете.

— Да, я устал.

Рылеев посмотрел на дверь. Та же девица, что давала ему есть, внесла рыжий самовар. Тушин встал и, очистив на столе место для чаепития, бросил в чайник заварку.

— Так пейте же, — сказал он, снимая с гвоздика вязку сушек. — Ешьте и сушки. Это не та дрянь, что под именем баранок делают вам бабы на юге; настоящая сушка. А знаете, как ее делают? Ногами тесто месят.

Рылеев поморщился.

— А чем руки чище ног? — хрустя полным ртом, сказал Тушин. — Руками за все хватаются.

— Да вы, кажется, с удовольствием…

— Люблю есть, когда голоден. Чувствую в горле пищу и вкус ее.

Чувство новизны и редкости своего положения все сильнее овладевало Рылеевым. Осознав это чувство, он, прихлебывая из стакана чай, внезапно перенесся мыслью в большой свой город, и был тот как другой мир. Все же, что случилось с Рылеевым до последнего момента, показалось таким густым, страдальчески острым и любопытным, что у него захватило дух. «Да где же я, как живу и что будет дальше? — подумал он, тотчас ответив: — А ничего; заблудился, Лиза отвергла, и у охотника заночую». Подумав о Лизе, Рылеев внутренно забился, затосковал, но посмотрел в разгоревшееся от чая лицо Тушина и заговорил, стараясь голосом прогнать грусть:

— Да, интересно вы живете, но и тяжело, вероятно, — ведь вам привыкать надо было.

— Вот и привыкал, — сказал Тушин. — Птичьи повадки легче, а зверя труднее. Вы думаете, отчего становится из года в год меньше добычи? Говорят, леса гибнут, люди — хищники. Да, но и от того, что животные, в свою очередь, неустанно хитря с человеком, изучают его, по наследству передают потомству свои неписаные заметки. Изучать места для капканов, западней и ловушек, отыскивать тока, всевозможные птичьи свадьбы, замечать гнезда и норы, наконец дойти до того, что, придя в какое-нибудь глухое лесное место, ни с того ни с сего остановиться и сказать: «А тут есть, что — не знаю, взвожу курок», — через минуту же выстрелить по лисе или лосю — нужны труд и способности… Да вы спать хотите.

Рылеев слушал через силу, глаза у него слипались.

— Я лягу, — сказал он. — Где же лечь мне?

— Да там, где сидите, на кровати.

— А вы?

— На чердаке много соломы.

— Эгоистично с моей стороны, — сказал Рылеев, — я лягу, спасибо.

— Ну, спите. — Тушин встал. — Я оставляю вам лампу. Читать нечего.

— Совсем не читаете?

— Читаю зимой, когда живу в городе, — там я уже не босяк, а барин.

Тушин, как был босиком, взяв табачную коробку и спички, пожелал Рылееву спокойной ночи и вышел, а Рылеев, слегка прикрутив огонь лампы, лег, не раздеваясь. В комнатке, слепо падая на ламповое стекло, толклась мошкара.

Он слышал еще, как, загремев колесами, выехала от куреня телега, неразборчивый разговор мужиков, потом стремительно и крепко уснул; перед тем как заснуть, подумал: «Лизину загадку хотя бы разгадать мне, ведь я до сих пор мучусь, как слепой».

К рассвету, догорев, погасла лампа. Сырость и белый без солнца свет прошли в раскрытое окно. Озябнув во сне, Рылеев свернулся, поджав ноги, и не просыпался еще, но уже в сон вошли сны — признак скорого пробуждения. Между прочим, увидел он, будто стоит перед кроватью его высокий, белокурый соперник, с синими насмешливыми глазами, говоря: «Я и нитки собираю, нитки на что-нибудь пригодятся». Застонав от ревности, Рылеев проснулся — еще в полузабытьи. Тушин, совсем одетый, в болотных сапогах и с сумкой через плечо, смотрел на Рылеева; взгляд его был пристален и раздумчив. Он стоял у стола, забирая левой рукой в сумку патроны.

— А? Что? — пробормотал, оглядываясь, Рылеев.

— Спите, спите, — голосом няньки сказал Тушин. — Я иду по своим делам; больше не увидимся, прощайте. А что передать Лизе?

Рылеев вскочил. Кровь ударила ему в голову. Ничего не понимая, но смутно заволновавшись, расширенными глазами посмотрел он в лицо Тушину, спрашивая:

— Как… то есть какой Лизе?

— Да уж вам лучше знать, — серьезно сказал Тушин. — Она меня любит.

Рылеев провел рукой по волосам. С минуту он не почувствовал правды, почувствовав же, не смог ничего сказать, побледнел и медленно глубоко вздохнул. В это мгновение не видел он ничего, кроме Тушина.

— Вы меня знаете? — сказал наконец Рылеев.

— Я карточку вашу видел, — помолчав, сказал Тушин и, невесело улыбнувшись, прибавил: — Не сердитесь же. Там у куренщика старик с плотиком, на плотике он довезет вас до самого села.

Волнение Рылеева передалось Тушину; с изменившимся слегка и твердым лицом он вышел, не оборачиваясь.

Углубляясь в лес, Тушин думал, что сделал хорошо. «Если он крепок и хорошо себя ценит, то вывернется из-под удара душой, и вновь закипит в нем жизнь, разве смерть закроет глаза. Но я не уступлю никому Лизу. А будем ли мы всегда любить? Не знаю, да и не надо об этом думать».

Белый без солнца свет наполнил лес. В нем было тихо, как в душе младенца, и весело.

Лиза и Тушин встретились на том же месте, где видел их мужик Звонкий. Тушин любовнее, чем всегда, поцеловал девушку; в лице ее бросилось ему выражение усталости, скрывающей себя преувеличенно веселой улыбкой и выдающейся рассеянностью взгляда. Но он ничем не дал понять ей, что заметил это, однако, со свойственной ему стремительностью, после многих ласковых слов и шуток, сказал:

— К тебе жених приехал, я его видел, он у меня ночевал.

Лиза, подняв голову, вспыхнула, слабо улыбнулась и встала. Тушин сидел, обхватив руками колени.

— Странно, расскажи, — глухо произнесла девушка. — Нет, здесь ничего не скроешь, и напрасно мы воровски видимся: все равно, я думаю, по селу сплетни ходят.

Тушин, невольно улыбаясь тому, что отбил у Рылеева женщину, передал Лизе о том, как заблудился приезжий и как ночевал, но умолчал об утреннем разговоре.

— Что же, уехал он? — спросила после долгого молчания Лиза. — И он не знает, что ты — ты?

— Нет. Уехал ли, не знаю, а что ему делать там? Лиза, — живо сказал Тушин, — ты ведь его любила?

— Любила, что же из этого? — Лиза повернулась к Тушину, и он раздумчиво уклоняющимися своими глазами встретился на мгновение с ее блестящим, прямым взглядом. — Все же я не могу отнестись к нему, как к первому встречному.

— Это понятно, — сказал Тушин. — У вас, конечно, был разговор?

— Да.

— Ну, расскажи сама, если хочешь, — сухо произнес Тушин, — не в моей привычке сидеть над душой.

— Не сердись. — Лиза опустилась на колени и теплой, пахнущей лесным воздухом, рукой обняла шею Тушина. Закинув слегка голову и улыбаясь, она, порозовев, вся сияла твердым любовным вызовом. — Поцелуй меня, лесничок!

— Нет, — трогаясь, но уже полный ревности, сказал Тушин. — Я не спокоен теперь. Идя сюда, был спокоен, а теперь нет.

— Не сердись, — снова сказала Лиза. Она ближе пододвинулась к Тушину и пристально, взвешивающим что-то взглядом смотрела на его губы. — Не сердись, — повторила она, приникла головой к плечу Тушина, стиснула руками его шею и замерла. — Ты знаешь, — услышал под плечом Тушин, — мне… мне тяжело.

Тушин, затосковав, освободился и встал. Лиза тоже.

— Чего ты хочешь? — грустно спросил Тушин. — Кого любишь? Меня? Тогда садись и будем нежны друг с другом. А его — тогда нечего и говорить нам.

— Я устала, — резко сказала девушка. — Вот в чем дело. Мы видимся редко и утомительно. Ну, хочешь, я буду откровенна? Ты ведь меня никогда в двуличности упрекнуть не мог. Не то чтобы я его тоже любила, но он мне как-то понятнее, чем ты. Мне, дорогой, не хочется прожить здесь всю жизнь. Я тебя горячо, упрямо люблю. Но вот он вчера был у меня, я на него смотрела, вспоминала — и вдруг потянуло меня в далекие города. Там богато, шумно, изящно и умно течет жизнь. Я молода, красива, я — женщина. Меня окружают грязные бабы и пьяные мужики, мои книги засижены мухами, меня тошнит от тараканов в молоке! Все это мне надоело. Дорогой мой, — Лиза взяла Тушина за руки и крепко сжала их, — если ты меня любишь, оставь эту жизнь. Мы уедем в столицу или большой провинциальный город; мне хочется быть частью шумной волны, блестеть в ней, кипеть. Ты силен и одарен богато, ты везде будешь хозяином. Разве нет? Ведь я не ошиблась же в тебе?