Алексей Апухтин - Архив графини Д ** Страница 10

Конечно, если взглянуть на все это беспристрастно, нельзя сказать, чтобы партия для Наденьки вышла очень блестящая. Имя он несет хотя и старое дворянское, но совсем незнатное, родства тоже никакого нет. С его матерью я была знакома в молодости, она и тогда уже начинала пошаливать; но когда она бросила свой чепец через мельницу[63], я перестала ее видеть. Теперь она женщина благочестивая и почтенная, преосвященный Никодим знает ее хорошо. Состояние у нее очень большое, но неизвестно, что она даст сыну. Осенью она вызывала сыновей для раздела имения, но потом передумала и отложила. По правде сказать, я в своем зяте вижу два достоинства: сложение у Него богатырское и танцует отлично. Об остальном лучше не будем говорить, хотя Наденька и жужжала мне в карете: «Он очень, очень умен, только он от всех скрывает это нарочно, а мне открыл». Ну, и слава богу, что открыл! Будь Неверов постарше и начни он ухаживать за одной из моих первых дочерей, я бы затворила ему свою дверь, а для Наденьки и этот хорош: ведь ей — теперь можно сказать правду — не двадцать четвертый год, а двадцать шесть с хвостиком. Опять и то правда, что всякий брак — лотерея. Уж, кажется, завидные были женихи мои четыре зятя, а никак с ними ладить не могу: авось полажу с тем, который поплоше.

Хотя у нас уже начался пост, но откладывать объявление о такой радости я не в силах, а потому прошу Вас пожаловать ко мне вместе с графом во вторник, в 7 часов, на постный обед, чтобы выпить здоровье жениха и невесты. Ведь шампанское — не скоромное. За этим обедом вы увидите, до какой степени будет мил и обворожителен Петр Иванович, и, вероятно, удивитесь этой загадке, а разгадка в том, что я дала обещание заплатить все его долги (в третий раз), как только Наденька будет объявлена невестой.

Итак, до свиданья, моя милая графиня, искренно Вам преданная

Е. Кривобокая

P. S. Ваша приятельница Марья Ивановна будет, может быть, недовольна этой свадьбой, ну, да что делать: на всех не угодишь.

(Получ. 12 февраля.)

Многоуважаемая графиня Екатерина Александровна. Простите, что беспокою Вас в столь ранний час. Жена моя, не выезжавшая около месяца, вдруг собралась вчера на folle-journee, но когда она оделась, ее начала бить такая лихорадка, что я почти силой удержал ее дома. Вечером у нее был бред, но часам к пяти утра она успокоилась и заснула. Сегодня в десять часов приехала эта несносная баронесса Визен, ворвалась в спальню жены, разбудила ее и, вероятно, чем-нибудь расстроила, потому что после ее отъезда Мери пришла в такое ужасное нервное состояние, что я совсем потерял голову. Она решительно не желает видеть доктора и неотступно требует Вас. Ради бога, приезжайте сейчас. Вы одна можете ее успокоить. Для скорости посылаю Вам карету, которая была заложена для меня.

Глубоко Вам преданный

И. Бояров

(Получ. 12 февраля.)

Милая графиня, теперь только первый час, а Вы уже ускакали из дома! Я заехала, чтобы сообщить Вам очень интересную новость: старший Неверов женится на Наденьке Кривобокой; это решилось вчера на folle-journee. Он в этом году непременно должен был на ком-нибудь жениться, потому что иначе его мать не соглашалась выделить ему курское имение. Il parait, que ce vieux renard de Никодим a aussi manigance dans cette affaire[64], недаром княгиня Кривобокая ездила к нему каждое воскресенье. Excusez mon griffonage:[65] пишу у Вас в швейцарской, на клочке бумаги, и очень тороплюсь, j'ai encore une masse de courses a faire.

Bien a Vous Catherine Wiesen [66].

P. S. Нина Карская после своей триумфальной зимы уезжает завтра за границу, но скрывает это от всех, чтобы избежать расспросов: куда, зачем и т. д. С графиней Анной Михайловной произошел опять смешной случай. На днях она написала князю Борису Ивановичу письмо, в котором просит представить ее зятя Вараксина в камер-юнкеры непременно к пасхе, но от сильного волнения ошиблась и вместо камер-юнкера написала: в камер-пажи. Князь, которому она смертельно надоела, ответил ей, что с этим прошением она должна обратиться в Пажеский корпус. Vous voyez d'ici sa fureur![67]

(Получ. 25 февраля.)

Многоуважаемая и добрейшая графиня Екатерина Александровна. Согласно моему обещанию, спешу написать Вам о нашей бедной больной. Ее душевное состояние в продолжение всей дороги внушало мне самые серьезные опасения. Она упорно молчала, а если ей случалось ответить на какой-нибудь обращенный к ней вопрос, то каждая ее ничтожная фраза переходила в истерическое рыдание. Отъезд наш произошел так внезапно, что я не успел послать нужные распоряжения в деревню, где мы не были пять лет. Управляющий получил мою депешу за несколько часов до нашего приезда и должен был уступить нам свой флигель, потому что остановиться в нетопленном доме было немыслимо. Первые три дня мы жили все с детьми, гувернанткой и учителем в четырех маленьких клетушках и очень бедствовали; теперь понемногу все пришло в порядок. По счастью, в десяти верстах от нас, в уездном городе живет наш старый друг доктор Флешер, которого Мери знает с детства и у которого согласилась лечиться. Главное лекарство, которое он прописал,— моцион на чистом воздухе, и Мери исполняет это охотно. Погода у нас чудесная: все время 2—3 градуса мороза без ветра. Сегодня ровно неделя, что мы здесь, и жене видимо лучше. У нее появился аппетит, спит она больше, разговаривает о разных предметах, и хотя все ее суждения отзываются крайним пессимизмом, но это легко объяснить долгим напряжением нервов. Примечательно, что с самого выезда из Петербурга у нее не было ни одного приступа лихорадки.

Теперь я не знаю, какими словами благодарить Вас, добрейшая графиня, за то горячее участие, которое Вы приняли в Мери, и за ту энергию, с которой Вы убедили и ее и меня немедленно уехать из Петербурга. Флешер говорит, что это ее спасло и что каждый лишний час, проведенный в Петербурге, мог повести к большим усложнениям. Жена сознает всю цену Вашей услуги и несколько раз порывалась Вам писать. Вчера она даже принялась за письмо, но, написав две-три фразы, не могла удержаться от рыданий, так что я уговорил отложить это до другого дня и принял на себя ответственность за ее молчание, которое при других обстоятельствах было бы непростительно.

По мнению Флешера, которое я вполне разделяю, болезнь Мери произошла оттого, что ее слабый организм не мог выдержать нелепого светского образа жизни и сопряженных с этою жизнью бессонных ночей. Надо надеяться, что с будущей зимы моя жена, умудренная горьким опытом, поведет свою жизнь иначе.

Если ее выздоровление будет идти такими же верными шагами вперед, я предполагаю дней через десять ехать в Петербург, куда меня призывают служебные обязанности, а в конце апреля взять отпуск и приехать сюда на все лето. Само собой разумеется, что в день приезда я явлюсь к Вам и сообщу Вам все подробности на словах.

Безмерно Вам преданный

И. Бояров

(Получ. 10 марта.)

Милая Китти, посылаю тебе ключ от моего письменного стола. Вынь, пожалуйста, две тысячи и пришли их мне в клуб. Я в большом проигрыше и не хочу оставаться должен. Но так как Григорий болен, а с другими людьми посылать опасно, то попроси Мишу Неверова — он, вероятно, торчит у тебя — свезти пакет в клуб и вызвать меня в швейцарскую. Деньги лежат налево, под большим синим конвертом.

(Получ. 11 марта.)

Стеша, Маня, Пиша, Паша, весь хор и все чавалы, а в числе их и я, Митька, пьем здоровье нашей обожаемой графини и напоминаем ей обещание посетить опять нашу матушку-Москву белокаменную.

Кудряшин

(Получ. 11 марта.)

Любезнейшая сестра о господе и Сиятельная Графиня. Щедрый Ваш дар в пользу страждущих, попечению моему вверенных, я получил и шлю Вам мое усердное благодарение, хотя небезызвестно мне, что скромность Ваша чуждается благодарности... Что я говорю? Не только чуждается, но еще всемерно оную умаляет и отвергает.

Но если бы и довольно было скромности скрыть вовсе под своей завесой тьму тем благотворении Ваших, то самая Ваша жизнь к счастью и назиданию человечества под сим желаемым Вами спудом оставаться не может. Верная и добродетельная супруга, чадолюбивая и нежная мать, послушная и усердная дочь единой истинной церкви, Вы, как некий светильник, стоите на месте горнем, для всех взоров открытом, и мимо идущие люди недоумевают, чему более им дивиться надлежит: красоте ли внешней сего бесценного сосуда, или же его внутреннему негасимому свету.