Борис Лазаревский - Урок Страница 10

Лена по обыкновению задавала посторонние вопросы. Константин Иванович отвечал ей на них со злостью и невпопад, а ей казалось, что он шутит, и было смешно.

Против обыкновения он не остался даже пить чай и, сказав Ольге Павловне, что болит голова, — убежал. На воздухе стало легче, но всё ещё было стыдно перед кем-то неведомым, а главное — страшно, страшно… Казалось, будто он сегодня украл из квартиры Ореховых какую-то ценную, фамильную вещь. Ужаснее же всего было, что в эту ночь приснилась Дина, полуобнажённая, и будто он целует её тело. Проснувшись, он хорошо помнил, как шептал во сне:

— Диночка, золотая, никто не узнает!.. Милая, прости, я обезумел, да, да, я совсем сумасшедший…

Заснуть снова Константин Иванович уже не мог. Он лежал и думал:

«Если человек чего-нибудь не желает, то у него не может быть об этом и представления. Значит, я — скотина. Именно скотина, потому что в данном случае даже и любви нет. Ведь, она для меня — симпатичная девушка, моя ученица, и до физического её существа мне нет никакого дела. Но это пройдёт, непременно пройдёт»…

Он встал и подошёл к окну. Рассвет уже начался. Ночью выпал снег. Крыши и карнизы между этажами казались голубыми. Внизу по улице медленно проехал извозчик; он спал, уткнувшись в передок саней.

Через неделю Константин Иванович совсем успокоился. Он только косился на Дину и старался как можно меньше оставаться возле неё, когда не было урока. Радовало очень сознание, что он не влюблён, и что Дина и все Ореховы для него только очень симпатичные, но совсем чужие люди, и в его чувстве к ним рассудок не ушёл.

Четырнадцатого декабря Константин Иванович проводил Дину, Леночку, Ольгу Павловну и Любовь Петровну на вокзал. После отхода поезда он сейчас же вернулся домой, рухнул ничком на постель и в первый раз в жизни горько заплакал…

Праздники проходили грустно. Кроме тоски набегал иногда ещё и ужас. Кто-то неведомый говорил в самые уши:

«До их отъезда ты думал, будто любишь всю эту семью, будто любишь своё дело учителя, будто любишь в Дине естественную, неизломанную натуру… Но ты, на самом деле, так не думал, а только хотел думать. Ты сам себе лгал. Теперь эта искусная ложь кончена. Совсем кончена. Теперь тебе никогда не уйти от сознания, что в Дине ты любишь больше всего уже сформировавшуюся женщину. Что ты уже мысленно ласкаешь её милое всему твоему существу тело. Что в сером платке на плечах она нравится тебе больше потому, что тогда бывает без корсета. И Ольга Павловна тебе нравится не потому, что она добра, а потому, что она её мать. И с желтолицей кликушей Любовью Петровной ты потому только и можешь разговаривать, что она часто бывает возле неё. Как ты ни вертись, как ни прячься, как ни развлекайся, но я тебя найду везде и проникну в тебя, как проникает луч солнца сквозь крохотную щёлочку тёмного амбара и рисует на его стенах всю внешнюю действительность, какая бы она ни была»…

Но он ещё не верил этому голосу.

Ореховы должны были возвратиться двенадцатого января утром. Константин Иванович поехал на вокзал. Санная дорога была разбита, и маленький извозчичий козырёк сильно подпрыгивал. Морозило. Настроение было бодрое, свежее.

«Вот еду встречать их и нисколько не волнуюсь, — значит, всё — вздор», — думал он.

Поезд опоздал на час. За это время Константин Иванович выпил в буфете рюмку водки и вкусно позавтракал. На душе стало ещё покойнее и веселее.

Вдруг всё здание вокзала затряслось, и мимо зеркальных окон пронёсся, задыхаясь, чёрный силуэт паровоза, а за ним всё медленнее и медленнее шли синие и коричневые вагоны.

Ударил звонок. Послышалась трель кондуктора. Огромная дверь на платформу распахнулась. Константин Иванович выбежал и стал смотреть направо и налево. Ореховых не было. Он прошёл ещё раз вдоль обмёрзшего поезда и подумал:

«Значит, приедут завтра. А я всё-таки не очень волнуюсь».

Домой он возвращался в трамвае. Поминутные остановки, кондуктор в огромных валенках, постоянно наступавший на ноги, и равнодушные лица пассажиров — всё злило.

Вечером пришлось идти с отцом к Аристарховым. Там говорили о том, что Таня беременна, а Жоржику назначили нового начальника, мало понимающего дело, и теперь ему трудно. За ужином как и всегда было скучно. Не хотелось дотрагиваться ни до осетрины под майонезом, ни до гуся с капустой. Потом подали пастилу на стеклянном блюдечке и на тарелке несколько яблок, а сверху лежал апельсин.

Ореховы не приехали и на следующий день. Константин Иванович уже волновался и не спорил с надоедливым голосом. Хотелось пойти и поговорить обо всём с близким и хорошим человеком. Кальнишевский был всё ещё, почему-то, противен.

Наконец, пришло в голову сходить к Винтеру, но его он встретил только что вышедшим из квартиры. Немец куда-то спешил и сказал только, что Ореховы из деревни всегда опаздывают. Прошло ещё четыре дня. Константин Иванович каждое утро бывал на вокзале и возвращался с грустным лицом. Дина снилась почти каждую ночь. Затем он уже не ездил встречать Ореховых, а лежал и мечтал о Дине. Не хотелось даже в театр.

X

Двадцатого числа вечером пришла горничная Ореховых Анюта и принесла записку в голубом конвертике. Константин Иванович сразу узнал почерк Дины и покраснел.

На листочке было следующее:

«Многоуважающий (так и было написано) Константин Ива… Мы сегодня уже приехали. Мама просит придти. Приходи… Дина».

Константин Иванович дал Анюте рубль и стал быстро одеваться. Через десять минут он уже ехал на извозчичьих санках, в руке всё ещё было письмо Дины. Он хорошо знал, что Дина часто не дописывает конца слов, и, тем не менее, слово «приходи» его очень смущало.

«А вдруг это умышленно? Вдруг это взаимное чувство? Ведь она уже способна любить… В феврале ей шестнадцать… А может быть, это маленькое кокетство? Вызов?.. Как это странно!.. Знаю наверное, что ошибаюсь, и всё-таки вздор этот лезет в голову. Ужасно нелепо, ужасно»… — думал он.

Вот и подъезд. Сердце затараторило что-то сладкое. Все встретили его в передней и видимо обрадовались. Дина улыбалась ласково. Ольга Павловна пожала руку крепче обыкновенного. Любовь Петровна кашляла. Леночка сейчас же начала рассказывать о Знаменском. Все заговорили сразу, и поэтому трудно было отвечать. Голос Дины звучал как музыка. Она ещё поздоровела и казалась выше.

— А вы даже выросли, — сказал он, улыбаясь.

— Нет, это у меня ботинки на французских каблуках, — ответила Дина и опять ласково улыбнулась.

Константин Иванович окончательно пришёл в себя только в столовой.

— Знаете, знаете, — говорила Леночка, — я изобрела новый способ кататься на коньках. У нас есть собаки Милорд и Трезвый, я беру их на смычки как гончих, — кольцо от ремней в руки, и гайда по пруду. Впереди Томка, они стараются его догнать и бегут быстро-быстро как поезд. А сзади Брусенцов и Дина, — руки накрест и тоже хотят меня догнать, но всегда остаются далеко-далеко.

Последняя фраза встревожила Константина Ивановича.

«А вдруг они нарочно остаются позади, и он в это время говорит ей о своей любви. Ведь её нельзя не любить».

— Да, — продолжала Лена, — кланяется вам Федька, он уже выучил святых до августа месяца. И кланяется вам замечательная тётя Лиза.

— Елизавета Васильевна — действительно замечательная женщина, и говорить о ней таким тоном нельзя, — сказала Любовь Петровна.

— Она носит вериги и ничего не ест, — задумчиво произнесла Дина. — Тётя Лиза никогда не была в театре и говорит, что бывать там грех, и выходить замуж тоже грех. С тех пор, как я родилась, она ни разу не уезжала из Знаменского, значит уже шестнадцать лет.

— К ней монашенки ездят и привозят просфоры, вкусные такие, — прозвенел опять голос Лены.

Весело шумел самовар. Особенно аппетитно смотрели расставленные на столе творог, масло, густая сметана, холодный поросёнок и привезённый из Знаменского домашний чёрный хлеб. И во всей комнате пахло ещё чем-то особенно приятным, давно знакомым. Константин Иванович наконец сообразил, что это запах от папироски Ольги Павловны, которого он не слыхал уже целый месяц. На душе было хорошо до слёз. В этот день урока не было и о занятиях не говорили. Лена снова начала рассказывать о деревне.

— Да что ты всё болтаешь, — сказала ей Ольга Павловна, — ведь всё равно никого из тамошних жителей Константин Иванович не знает. Приедет летом, поживёт и сам всё увидит.

— Приедет летом, поживёт и сам всё увидит, — радостно повторилось в его ушах.

И он думал:

«Значит, то, что я летом буду в Знаменском — вопрос решённый. Значит, теперь надолго, а может быть и на всю жизнь я для них свой человек»…

Вошла Анюта и убрала самовар; локтем она нечаянно задела по плечу Константина Ивановича, и он этого не заметил.

Мысли текли всё также сладко: «Умышленно или неумышленно она написала „приходи“, а не „приходите“? Так ли она ласково относится ко мне, как смотрят её глаза? А может, на Брусенцова она смотрит ещё ласковее»… От этой мысли стало вдруг жарко.