Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче Страница 10

Петрован и бабушка смотрели на Илью в недоумении. Наконец, бабушка тихо спросила, обращаясь к зятю:

— Да он што это: сватается эдак-то за Дунятку, што ли? Не пойму я.

— Ты видать для праздника немного выпил? — ухмыльнулся Петрован.

— В рот я его не брал покуда! — ответил Илья, — А вот сегодня, может и напьюсь.

— Да ты наперво у девки-то спросил? — пропела бабушка Устинья.

— Дак, вишь, у рук-то не было… А она у вас больно спесивая…

Петрован тряхнул волосами, вздохнул. Прибрал с стола рассыпанные крупинки пороха.

— Не знаю, друг Илюха, што тебе сказать на это: отдать девку на грех — горе, отдать на нужду — вдвое. Ты по работникам-то не жил. А мы жили. Знаем, как это несладко.

— А я говорю, девку спросить надо! — закричала с печи бабушка Устинья, — Ты, Петрован, видать, хоть сейчас, и слово дать готов.

— А што такое? Вот возьму и дам.

— На-дыть, так и есть. Девка-то может и не желает вовсе.

— А я говорю: возьму и отдам! — отстаивал свои права Петрован, — Мало что она желает? Я ей родитель, али нет?

Илья, подойдя к печке, закричал старухе:

— Ты думаешь, што этот барин за себя возьмет ее? Надсмеется он над вами, только и всего.

Бабушка Устинья передразнила Илью:

— Барин! Барин! Надсмеется… Много ты тут смыслишь?

— Никаких нам баринов не надо! — заорал Петрован с перекривленными губами и ударил по столу кулаком. — Ежели Илья не шутит — вот и с Богом! А разговор о баринах надо оставить без последствия!.. А ты, должно совсем из ума выжила: о барине задумала… Давай, смеши людей-то!..

Старуха как-то вся враз плюхнулась с печи на пол и подбежала с крючковатой рукою к лицу Петрована.

— А я те вот што скажу, — залепетала она задыхаясь, — Ежели ты девку будешь силой принуждать — я сама с ней, крадучись, уйду и крышка.

— Куда? Куда это? — закричали в один голос Петрован и Илья.

— А в монастырь! Вот куда… Што? Взял? Богу посвятим себя, а паренька в люди отдадим. И нечего им с тобой всю жизнь мыкаться. Ничего!.. Меня тебе давно не надо, а ребят я на нужду да на наруганье тоже не оставлю… И это мой тебе последний сказ! И не чего на меня буркалы-то пучить… Я те не боюся!

Петрован стоял с широко раскрытыми глазами и ничего не мог ответить. Он знал старуху и цену ее слов порядком испытал. Еще при жизни жены теща не раз наскакивала на него, и он никогда не смел даже крепко выругать ее. Теперь он только показал на нее Илье и, жалко ухмыльнувшись, повторил:

— Ты видал таких, ай не? Видал, ай не?

В это время кто-то сильно побарабанил в заиндевевшее окошко.

— Эй, Петрован! Бабушка Устинья! Бегите скореича на речку. Там парненка-то ко льду примерз.

Это кричала Мавра Спиридоновна и потому в избе не сразу поняли. Илья услышал голос матери, метнулся в угол, а Петрован к окошку.

— Да где он? Чего такое?

— Бегите, говорят вам: валенки-то потерял он, босиком на льду стоит… Ребятишки один валенок-то на Потапову поветь забросили…

— Ах! Матушки мои родимые! — завизжала бабушка Устинья, заметалась по избе. — Где же у меня обутки-то? Да куда же это шаль-то я девала? Господи, помилуй. Эдакое варначье! Вот арестанты экие. Петрован! Не видал ли ты мои валенки-то? Господи прости!

Но Петрован без шапки, выбегая из избы, крикнул ей:

— Дыть, ты ему их отдала, Микулке.

— Да што же это, батюшки! — застонала бабушка Устинья и бросилась на улицу босая и раздетая.

Илья выглянул следом за нею из избы, но тотчас захлопнув дверь, с усмешкой озорника стал держать ее за скобу.

— Ты опять тут?.. Отвори!.. Прокляну! Отвори — прокляну!

И у Ильи сейчас же опустились руки.

— Ну, вот. Опять и прокляну! — сказал он, с унылой покорностью впуская мать в избу.

Спиридоновна, с прикушенной губой и искаженным злобою лицом, стала искать в избе что-нибудь потяжелее, чем бы ударить сына, но на глаза ей не попалось ничего, кроме бабушкиной прялки.

— Вот я тебя сейчас. Я-т-те пок-кажу-у!

И неумело, по-бабьи взмахивая прялкой, она зацепила ею за полати и, не успев ударить сына, на двое переломила прялку.

Илья не мог удержаться от смеха и промямлил прыгающим голосом:

— Ну, вот! Чужую прялку изломала.

— Прокляну-у! — завопила Спиридоновна.

— Да ну, иду, иду я… Не кричи ты, Бога ради! — испуганно сказал Илья и вышел.

Спиридоновна, трясущимися руками сложила прялку и, озираясь, торопливо положила ее на прежнее место, будто целую. Поправила, выпавшие из-под шали волосы и вышла из избы, оставив дверь не запертой.

В избу медленно вползал пар и таял, пока мороз не вытеснил его. С улицы стали близится и нарастать суетливые, бестолковые крики бабьих и мужицких голосов, заглушавших совсем охрипший, задыхающийся вопль Микулки.

— Да, дитятко! Вот каторжное отродье! — вопила бабушка Устинья, вбегая в избу первой и стуча по полу закоченевшими босыми ногами. — Да будьте вы со свету прокляты! Да родимый ты мой, дитятко! — причитала она, плача без слез. — Чем он помешал им? Что он им доспел худое?

— Снегом надо. Снегу! — кричал Петрован, внося паренька в избу. — Заприте дверь-то!

Но в дверь пестрой вереницей входили любопытные подростки и, протискиваясь между ними, в распахнутой куцевейке, с выбившейся из-под платка тяжелой косой вбежала Дуня. Она голыми руками внесла пригоршню снега и быстро стала тереть ноги брату. И как-то вышло так, что вошедший следом за ней Проезжий, очутился возле Микулки и голос его звучал потерянно в общем хоре беспорядочных и бестолковых криков:

— Спирту надо! Спирту, хоть немного.

— Господи! — звенела Дуня, — Ноги-то у него, совсем как кости белые.

— Три, три шибче ту! Я эту! — крякал Петрован, — Где его тут спирту-то взять? — тут же проворчал он на Проезжего.

— Ой-ой-ой! Оой-о-ой! — вопил Микулка и бабушка Устинья сердито утешала его:

— Ну, вместе умирать будем! У меня тоже ознобились. Веселее будет. Не кричи.

— Ой-ой-ой! Ноженьки отпали! — выкрикнул, наконец, Микулка внятно.

— Не отпали еще! — ответил ему Петрован, обрадовавшись, что парнишка может говорить. — Не отпали еще, погоди. Дай-ка, барин, снегу-то еще сюда мне.

Проезжий бросился на улицу, как бы польщенный поручением мужика, а Дуня спрашивала у Микулки:

— Да ты пошто же без обуток-то? Рученьки-то давай сюда. Эх ты, весь в ледышку обратился.

— Водки бы хоть рюмку! — кто-то сказал в толпе и Проезжий тотчас же хотел послать за водкой, но не знал, как это сделать, чтобы снова не обидеть Петрована. И только строже повторял:

— Немедленно надо водки купить скорее.

— Какая тут водка? — огрызнулась бабушка Устинья, — Уцелела бы у нас тут рюмка водки!

— Краснеет эта. Кровь пошла.

— А ты пошто, мужик, до крови-то? — охнула бабушка Устинья. — Ишь, кожу содрал. Эка, постарался!

— Ничего! — храбрился Петрован, — Раз кровь пошла — значит не душевредно. Не кричи, сынок. До свадьбы заживет.

— Ой, ой, больно!

— А-а! больно? — веселее отозвался Петрован, — Ну, раз боль чувствуешь — значит ноги твои. Экой стыд: мужик на льду обутки потерял. Теперь и вырастешь — не забудешь. И замуж за тебя ни одна девка не пойдет.

— Ах, ах! Сирота ты моя горегорькая! — стонала бабушка, — Только на минуту с глаз спустила. Ну, варначье! Вот какой у нас народец! — уже для сведения Проезжего прибавила она.

В избу впопыхах вбежал Илья, и внес с собой обледенелые потерянные валенки.

Кто-то из чужих, увидевши Илью, сказал ему:

— Ну и крепкий же парнишка. Вот чертенок!

И все чужие постепенно вышли из избы, а Илья стоял, не выпуская валенок из рук и с открытым ртом смотрел на Проезжего и Дуню.

Микулка стал кричать сильнее. Голос у него направился, испуг прошел, но боль в ногах усиливалась, рвала и жгла, особенно в том месте, где висел клочок сорванной отцом обмерзшей кожи.

— Но почему он оказался без валенок? — спросил Проезжий, обернувшись к Илье.

Илья бросил обутки к ногам бабушки Устиньи и остался стоять в надвинутой на брови шапке, в рукавицах, растерянно и жалко ухмыляясь. Он удивился — почему Проезжий оказался снова в этой избе, но вопрос Проезжего — окончательно сбил его с толку. Хлопнув рукавицей себя по шубе, Илья вздохнул и сказал, глядя только на Дуню:

— Стоит, сказывают, на речке. Рот-то разинул, загляделся, а под ноги-то наледь подплыла из проруби. Валенки-то и примерзли. Он шагнуть хотел. Да и вывалился из обуток, как мышь. Ну, ребятишки обступили — хохот. А он, сказывают, бежать. Эх ты, холостяга! — заключил Илья, наклоняясь над распухшим и красным Микулкой.

— Тоже на народ пошел!.. — сказала Дуня, — Святки справлять…

И Микулка, чтобы показать, что он в самом деле молодец, еле вставил в дергающие все его тело всхлипывания:

— Я, как вырасту… Дак я им всем… Задам!