Янка Брыль - Сиротский хлеб Страница 10

Из застекленных белых дверей деревянного дома на высоком каменном фундаменте вышел заспанный пан Вильчицкий.

- Тебя чего пригнало сюда так рано? - недовольно спросил он у стоявшего перед крыльцом мужика.

Марко Полуян, голынковский солтыс, прежде всего снял шапку и поздоровался:

- День добрый, паночку. Бардзо пшепрашам*, что я нарушил спокойствие вашего сна. Я бы подождал, да ваша покаёвочка...**

______________

* Очень извиняюсь.

** Горничная.

- Чего тебе надо, Полуян?

Мужик стоял внизу, на земле, а панские сапоги блестели на уровне его бородатой физиономии. На мужике была "покупная" рубаха с застегнутыми кармашками, серые домотканые штаны, кепка, а ноги - босые. Пан красовался в хромовых сапогах, в черных галифе; белая сорочка была расстегнута, над ней клочья усов и большая, точно отполированная, лысина.

Слушая, что ему говорит Полуян, пан Вильчицкий громко откашлялся и плюнул. Плевок пролетел мимо самого мужика. Дядька даже не шевельнулся.

- Пшепрашам, Полуян, - сказал Вильчицкий и повторил: - Кхэ! Брр!..

- Ничего, паночку, на здоровье, - угодливо улыбнулся Полуян. - Так я все о том же: пока суд да дело - я у вас сразу беру две десятины. И деньги из рук в руки.

- Что мне твои деньги, Полуян, - говорил Вильчицкий, спускаясь с крыльца. - Я у Черного брода отдам за четвертую копну, так у меня его с руками оторвут. Еще и поблагодарят, не то что...

Речь шла о панском луге, часть которого Вильчицкий каждый год продавал "на снос", одну траву, либо отдавал его окрестным крестьянам "за часть" три копны помещику, четвертая мужику.

- Копна, паночку, копною, а деньги деньгами. А я могу их вам хоть сейчас.

Они шли по дорожке в ту сторону, где за деревьями, за соловьиным пересвистом слышны были людские голоса и рев скота. Пан, заложив назад руки, отчего еще сильнее выпячивался живот, шагал впереди, мужик - за ним.

- Хитрый ты человек, Полуян. Недаром тебя и солтысом назначили... Кхэ! Брр!.. Чтэрдзести пенць рубли злотэм*, - сказал он, должно быть чтоб сразу ошарашить солтыса.

______________

* Сорок пять рублей золотом.

Полуян попытался поторговаться, но пан перебил его:

- Ни копейки меньше. Не хочешь - другие возьмут.

Солтыс пораздумал. Этою-то он как раз и боялся, что другие его опередят: потому и пришел загодя, еще в мае. А цена была сходная, такую траву дешевле не возьмешь. Да еще с отавой.

- Эх, паночку, где наше не пропадало. Оно известно, что вас и десять цыган не перехитрят. Извольте!

Полуян расстегнул левый кармашек рубахи и достал завернутые в газетную бумагу деньги. "Проторгуешься, задави тебя холера, - подумал он о Вильчицком, - прогуляешь именьице с Цабовой Юлей. А я был хозяин и буду. На твоем месте я такой травы и полморга* не продал бы".

______________

* Морг - прежняя единица измерения земельных площадей в Польше.

Пан взял деньги, пальцем другой руки пренебрежительно раскинул на ладони девять золотых пятерок и, как будто не считая, ссыпал их в карман галифе.

- Получайте, паночку, на доброе здоровье. И я вроде спокоен буду... Коровки ваши идут. Одна в одну, не сглазить бы, что куколки!

Впереди, пересекая им путь, со скотного двора на выгон шло панское стадо. Коровы были самые обыкновенные - и не породистые, как в хороших имениях, и часть из них, Полуян знал, весной приходилось поднимать за хвосты, - однако солтыс был рад, что купля удалась, и старался подольститься.

- А только и пастуха же вы, паночку, взяли! Никто вам, верно, ничего не сказал?

- Кхэ! Брр!.. Про кого? Про Микиту? Он у меня, пане, пятнадцать лет пасет.

- Да не Микита! Я про того, про студента. Это ж у вас нашей Зоси, моей соседки, сынок подпаском нанялся. Видите, вон идет.

Они стояли, пережидая, пока коровы перейдут дорогу. Слева, в конце стада, шли старик и мальчик - Даник Малец.

- Ведь его, паночку, и из школы выкинули, как червяка из мяса. Коммуны ему, видите ли, захотелось. Подбивал голытьбу всякую, бараночки им покупал. Дядька его - тот, что у большевиков, - так специально на это деньги ему прислал. А потом еще, паночку, хотел такой порядок завести, чтоб на переменках только по-нашему говорили. А кто хоть слово по-польски...

- Ты что ж это, Микита?! - перебил его пан, обращаясь к старому пастуху. - Лежишь, покуда солнце бок подопрет. Это что, пане, за порядок такой - коровы только сейчас идут на пастбище?

Старый Микита снял свою кепку - измятую и дырявую, точно ее корова жевала, - и поздоровался:

- День добрый, пане дзедзиц*. При чем тут я? Их пока подоят! - Старик хитро усмехнулся беззубым ртом. - Кабы еще у них, пане дзэдзиц, была одна сиська на всех, так хорошенько поднатужился бы, потянул, и вот тебе - сразу полный ушат. А то у них у каждой по четыре!

______________

* Дзедзиц - помещик.

- Кхе! Брр!.. "По четыре"... Ты у меня, пане, гляди!

Рядом со старым Никитой, чуть позади, стоял Даник. Тоже босой и с плетью. Полуян смотрел, смотрел на него и не выдержал:

- А ты это почему, щенок, шапку перед паном не скинешь, а?

Даник помедлил минуту, потом повернулся и пошел, побежал за коровами.

- Все будет, пане дзедзиц, в пожондечку*, - снова усмехнулся старый пастух. - Ну, я пойду.

______________

* В порядочке.

Пан и солтыс остались на перекрестке одни.

- Ну что, паночку, видели? - кивнул вслед Данику Полуян. - И шапки скинуть не хочет! От земли еще не видно, а уже, глядите, большевик!

Пан отошел к кусту... Стоя спиной к мужику, он говорил:

- Все это я слышал и сам. Все это, пане, глупство. Кхе! Брр!.. Пшепрашам наймоцней!* Все вы, пане, большевики. Придут опять Советы, и ты будешь мою землю делить, как в двадцатом году делили.

______________

* Прошу прощенья!

- Кто, я? Да что вы, паночку! Да чтоб у меня глаза повылазили, чтоб руки отсохли, если я на чужое добро позарюсь!

- Ну ладно, ладно, Полуян. Ты человек пожондный*. Бывай, пане солтыс, здоров!

______________

* Человек порядочный.

12

Как только стадо миновало последние деревья усадьбы и стало разбредаться по выгону, старый Микита остановился и полез рукой за пазуху.

- Опять ругалась, - подмигнул он Данику. Достав из-за пазухи жалейку, он погладил, обдул ее и, улыбаясь, заговорил, не то обращаясь к дудке своей, не то к кому-то еще: - И чего ты, старая, пищишь? А что? Кому от этого вред? Ты, говорит, шут старый... Эх, пискля ты сама, да и все!

Он приложил жалейку к губам между давно уже седыми усами и бородой, поднял лицо к солнцу и заиграл.

Над зеленым простором, над лугом, где рассыпалось стадо, где Даник присел у ног старика, над полями - эх, далеко! - поплыла, полилась грустная песня... Если бы ей еще слова, зазвучали б они тоской несчастной доли, рассказали б о тяжком, беспросветном труде жнеи:

Бо-олит моя-а се-ередонька-а,

Ой, переби-ила ее-о

Березонька-а!..

Услышав грустный напев, где-то за деревьями усадьбы, стоя в борозде, запрядают ушами лошади в панском плуге и с окурком на нижней губе подымет голову, заслушается молодой батрак... А там, на мужицком поле, остановится на стежке и заглядится, прикрывшись рукой от солнца, девчина - ранняя работница, вышедшая полоть свой ранний ленок... Песня жалейки сливается, как нечто живое и близкое, с песней невидимых жаворонков, с поздним пересвистом соловьев - здесь недалечко, в саду... И только бабуля Матрена, старая батрачка, услышав с порога голос своего старика, покачает головой и беззубо запричитает: "Ишь ты, опячь не выдержал - пищит! И сколько ты ему ни говори! Внуков полон барак, а он, штарый шут, пищит!.."

Коровы щиплют покрытую обильной росой траву. Сосредоточенно, спокойно щиплют, даже хвостом не машут и не поводят ушами. И не шелохнется, смотрит не мигнет - подпасок.

Песня жнеи сменяется свадебной. Потом слышен не то птичий щебет-пересвист, не то весеннее бульканье ручья. Бойко звенит веселый танец. И снова печаль... Эх, и чего он только не умеет, дед Микита! Чего только не может сказать его старая жалейка!..

- Вот и все!

Жалейка умолкла. Дед опустил свои худые, натруженные руки и повторил:

- Вот и все, Данила! И слава богу. А она говорит: "Пищит!.." Баба она, внучек, всегда баба, что женка, что мать, что дочка... Ох! Давай и мы смочим портки святою росицей. Садись, Микита, - пригласил он себя и присел рядом с подпаском. - А вот внучка, Данила, - это уже другое, - сказал он, помолчав. - Аленка наша очень ее, жалейку, уважает. "Что это в ней, спрашивает, поет? Это, дедуля, ты поешь или она?" Мала еще, известно... А ты чего ж это молчишь?

Даник лежал, подперев щеку ладонью. Он не ответил, поглядел на траву, потом сказал:

- "Шапку почему не скидаешь"... Слышали?

- Это тот, Полуян? - спросил старик. - А что ж, внучек, коль надо, так и скинешь.

- А если я не хочу?

- Дзень добрый, пане дзедзиц! А я что, хочу али мне это больно сладко? А вот скидаю. Уже и рука сомлела за семьдесят лет. Такая наша сиротская доля.

- Ну, а что мне делать, если я не хочу?

- Так польза тебе с того, внучек, какая? Вот не хотел, тебя и погнали из школы. С пастушьего кнута начал, кнутом и кончил. Разве к тому у тебя сердце лежит?