Михаил Арцыбашев - Куприян Страница 10

Приехали исправник и становой ловить конокрадов, слухи о безнаказанных похождениях которых дошли, через посредство газет, до губернатора.

Губернатор был новый и неопытный человек, а потому дело показалось ему в такой серьезной форме, что он взволновался и в тот же день дал предписание о немедленной поимке конокрадов.

Исправник, старый служащий на этой должности, великолепно знал и раньше о кражах лошадей и своевременно принимал меры, т. е. делал соответствующие предписания становым, а те препровождали их урядникам. Но особенно никто не беспокоился, потому что лошадей крали только крестьянских, и это всеми считалось за обычное неизбежное зло. Уездное начальство думало, что все мужики — понемножку конокрады, и потому смотрело сквозь пальцы. И теперь оно, в лице исправника, становых и урядников, беспокоилось больше о точном выполнении губернаторского предписания, чем о действительной поимке конокрадов.

Исправник сидел в волостном правлении и толковал со становым о том, как бы устроить так, чтобы перегнать конокрадов в другой уезд и таким образом сбыть их с шеи без особых хлопот. Решено было начать облаву по дерновскому лесу, который примыкал к границе уезда и в котором, как донес урядник, умолчавший о встрече с Куприяном, видели обоих конокрадов.

— Оцепим мы лес с трех сторон, да и выжмем их в Спасский уезд, — решил исправник.

В предписании губернатора был еще пункт об открытии, буде возможно, укрывателей, но об этом исправник даже не заговаривал, потому что знал полную невозможность это сделать среди мужиков, боявшихся конокрадов пуще черта.

Пока собиралась облава, для которой сгонялись мужики не только деревенские, но и двух соседних сел, Тарасовки и Рябовки, исправник от нечего делать курил папиросу и разговаривал о карточной игре со становым приставом, тучным и рябым человеком с большими усами.

Толстый писарь Исаев, как будто ставший тоньше, пыхтя и потея, терся возле начальства и поминутно выскакивал на крыльцо, высматривая облаву. Урядника не было: он ускакал со старшиной в Тарасовку за народом, хотя это было излишне и могло сделаться без его личного участия. Но он усердствовал ввиду присутствия начальства.

Толпа между тем уже собралась у пожарного сарая и глухо шумела. Дерновские мужики все были в сборе. Были раньше прибывшие рябовские мужики, которые и стояли своей толпой, не смешиваясь с дерновскими.

Несмотря на то что мужики сдерживались, опасаясь прогневить начальство, стон стоял в воздухе и прерывался иногда хриплой и крикливой бранью, которая, впрочем, сейчас же смолкала.

В толпе царило не то страшное, не то неприятное настроение. Хотя все прекрасно понимали, что облава и поимка конокрадов необходима и делается для их же пользы, — мужики не сочувствовали этому делу. С одной стороны, они боялись красного петуха в виде мести конокрадов, а с другой — не верили в возможность их поимки.

Тот самый столяр Семен, который встретил Куприяна и говорил с ним, потому что был выпивши, а потом сидел, по распоряжению писаря, в холодной, считал своим долгом вышучивать и облаву и начальство, в особенности писаря.

— Как же, изловишь! — ехидно кричал он высоким и резким голосом. Черта с два! И не такие ловили, да руки коротки… Наш толстопузый-то разве изловит?..

Близ стоящие засмеялись. Но высокий и толстый мужик, один из богатеев села, Федор Степанов, осадил Семена.

— Что, пустеха, брешешь, — презрительно сказал он, стоя боком к Семену, — народ смущаешь?.. Смотри ты…

Семен сконфузился.

— Я что, я ничего, а только, что… чтобы потом не плакаться… Поймать не поймаем, а только осерчают да еще подпалят… Тогда что? — с торжеством закончил он, уже наступая на Федора Степанова.

— А что ж, — презрительно спросил Федор, — так их и оставить? Пусть лошадок уводят… Так, что ли?..

— Семену-то ничего! Он не обедняет, — сказал насмешливо высокий мужик, Касьян Рыжий.

Все засмеялись над Семеном.

Семен обиделся и разозлился. Наскакивая на Касьяна Рыжего чуть не со слюной у рта, он закричал:

— Молчал бы уж лучше… У самою, окромя краденой дуги, ничего нет, а тоже…

— Кто украл-то, ты видел? — угрожающе подвинулся к нему Рыжий. — Какая дуга?

— А то нет…

— Нет, ты скажи: видел? — лез на него Рыжий.

Семен струсил, потому что Касьян Рыжий был вдвое сильнее его, а Семен вообще был мужик хотя задорный, но трусливый.

— Отстань… ты…

— Брось, — презрительно посоветовал Касьяну Федор Степанов, — пустеха, известно…

— Нет, пусть он скажет, — не унимался Рыжий, налезая с кулаками на окончательно струсившего Семена.

— Брось, говорю! — повторил Федор. Но Семен, отретировавшись в толпу, опять стал кричать:

— А по-моему, такое дело, своим судом, значит.

— То есть как?

— Да так… чтобы другим неповадно, взять да колом… во… по башке!

— И грех баишь! — отозвался один из мужиков, начетчик и ханжа Романик Никита, тоненьким и испуганным голоском.

— А, что на них смотреть?

— Пустое говоришь…

Но в толпе заговорили сначала несмело, а потом все громче и возбужденнее те мужики, у которых пропали лошади и которые поэтому были злы на конокрадов.

— Нет… что ж, он дело говорит… что на них смотреть?..

— В куль да в воду, — мрачно сказал один из чужих, тарасовских, мужиков, высокий и суровый кузнец с черным корявым лицом.

— Известно, — загалдела толпа, — а то что же это… никакой возможности… раззор…

— Ну что, мужики, толкуете? — мягким и сонным голосом возражал последний пропойца и бедняк в селе Фома Болото, босой, огромный и пьяный мужик с пухлой и добродушной рожей.

— Такое дело выходит… Али ждать, покелева всех лошадей уведут? мрачно спросил тарасовский кузнец.

— Зачем ждать, — добродушно возразил пьяненький Фома, — а только бить зачем? Пущай живут… — и он махнул рукой с таким добрым и пьяным видом, что вокруг засмеялись.

За то, чтобы не делать конокрадам ничего дурного, помимо облавы, стоял еще Никита Романик да Мозявый, который слезливо подмаргивал подслеповатыми глазами, но больше молчал. Были и еще такие, что советовали оставить замысел покончить с конокрадами своим судом, но большинство кричало, что так им и надо.

— Собаке — собачья смерть!

Но никто не упоминал о предстоящей облаве, потому что никто в нее не верил и смотрел на нее как на пустое дело, затеянное по прихоти начальства.

Между тем подошли толпою мужики из Тарасовки и приехал старшина с урядником. Писарь доложил исправнику, что облава готова. Исправник, не переставая разговаривать с приставом, надел шинель и шапку; то же сделал и пристав, и все вместе вышли на крыльцо.

Как только их увидели, шапки одна за другой быстро исчезли и обнажили сотни рыжих, черных, седых, плешивых, лохматых и иных голов. Шум быстро затих, и все с некоторым страхом всколыхнулись, надвинулись на волость и стали.

Исправник со становым сели в бричку, старшина с урядником — в другую, запряженную парой. Писарь, облачившись в пальто и большой картуз на вате, взмостился на беговые дрожки с его собственной толстой рыжей кобылой, возле которой путался чалый жеребенок.

Тройка исправника двинулась, позвякивая колокольчиком, за ней тронулись остальные подводы, а сзади повалила серая масса зипунов и лаптей, изредка перемешанных огромными сапогами. Многие из мужиков так и пошли без шапок.

Вся толпа повалила, как стадо, размешивая густую грязь, по дороге к лесу.

XII

В деревне остались очень немногие, в том числе пьяный Фома Болото, у которого умерла в этот день жена, и Мозявый, потихоньку улизнувший по задам домой.

Фома, пошатываясь, пошел к попу договариваться о похоронах, а Мозявый пробрался, все по задам, к хате Федора Гунявого, который тоже не пошел в облаву и даже не ходил на сходку к волостному правлению.

Он сидел на обрубке дерева, посреди двора, и большим топором тесал подпорки. Увидав Мозявого, он насупил свои густые брови, воткнул топор в бревно и встал, заложив пальцы за тесемочку, которой был подпоясан.

— Чего ты? — спросил он неприветливо.

Мозявый заморгал слезящимися глазками. — Я того, значит… Чего?

Что как теперь мужички решили, так я упредить, значит.

Гунявый насупился еще больше, подозрительно уставился на Мозявого и еще суровее прогудел:

— Ты насчет чего?

— Чтобы, значит, Куприяна… Купрю то есть, упредить, — пролепетал Мозявый, который почему-то боялся Гунявого и всегда терялся в его присутствии.

Гунявый помолчал, что-то сообразил и сказал мягче:

— Мужички, говоришь, решили? Миром, что ли?

— Во-во, — обрадовался ободренный Мозявый.

— Насчет Куприяна?

— Его самого… Чтобы, значит, ежели начальство не того, так чтобы самим, значит.