Зинаида Гиппиус - Том 7. Мы и они Страница 10

Читал «Вестник Европы» – ничего не нашел. Не журнал – а благородная окаменелость. В романе г. Оболенского, впрочем, льются слезы. Проливает их барышня, наблюдающая борьбу народников и марксистов. Барышня изо всех сил старается их примирить, но они не примиряются, и барышня рыдает на протяжении четырех или пяти печатных листов.

В «Русской мысли» набрел на некоторый «пассаж»: г. Боборыкин, наш «интервьюер» жизни, устами своей героини («Высшая школа»), – дамы очень образованной, умной, благородной, от лица которой ведется рассказ и которой автор явно сочувствовал, – говорит:

«…И почему-то мне вспоминался все стих Некрасова… едва ли не единственный русский поэт, из которого я кое-что знаю наизусть:

То ликовал иль мучился порок».

К сожалению, это стих не Некрасова, а Лермонтова, из его «Сказки для детей». Маститый интервьюер к литературе и поэзии относится с такой же, если не большей, легкостью, как и к жизни. Оно и понятно: Лермонтова и Некрасова нельзя больше интервьюировать. Их уже надо читать. И читать со вниманием.

Трудно в теперешние поспешные времена что-нибудь литераторам читать. Было бы когда писать! Беллетристам, впрочем, необходимо лишь знать старую литературу, современников им не читать, пожалуй, позволительно; а вот критикам, которые без этого обходятся, – трудно бывает. «Новое время» недавно напечатало за чужой подписью стихотворение г. Минского, одно из весьма известных, уже четырежды напечатанное в изданиях самого поэта и бесчисленное количество раз в сборниках и хрестоматиях. В сероватенькой книжке «Нивы», в феврале, появилась торжественно повесть «Где правда, там и счастье» г. Гордика, принятая г. Семеитковским, – а оказалась она повестью небезызвестного писателя г. Ясинского, тоже давно, два раза, напечатанною. Впрочем, г. Сементковскому есть извинение – если не его знанию современной литературы, то его литературному вкусу: повесть очень плоха, скучна, длинна, написана неуклюже (вероятно, она – одно из очень старых произведений г. Ясинского, который пишет теперь легко, подчас красиво, сжато). Г. Сементковский вполне мог допустить, что повесть принадлежит г. Гордику и годна для беллетристических складов «Нивы». Позднейшие произведения г. Ясинского, вероятно, для них бы не пригодились. Впрочем, во всех произведениях этого писателя, равно и в данной повести, сохраняется одна его главная особенность: крайняя пустота. Он, говоря, ничего не говорит. Почитайте его журнал «Ежемесячные сочинения», сплошь написанный самим редактором: тонко, образно, умело и – ровно ничего. Еще никогда не было в русской литературе такого ненужного таланта.

Я решительно устал от «литературных» журналов, от их однообразной серости и серединности. Заглянем в другую область «печатного слова». Может быть, найдем какое-нибудь развлечение. Вот «литературный» (литературный!) отдел «Нижегородского крестного календаря» г-на М. А. С-о, – того самого, который отыскивал бесов у фокусника Ленца. Посвящен этот отдел «учащейся молодежи Нижн. Новгорода», начинается с громадного креста и «Критического разбора ответа Л. Толстого на постановление Св. Синода». У г. С-о отнюдь не серый современный стиль; он пишет подлинным языком XVII века, вполне соответствующим его мыслям и убеждениям. Он с искренним огнем утверждает, что «в графе» поселился «велиар». «Сочинения Толстого суть клоаки, издающие на весь свет смрад лжесловеся и богохульства, убийственное для здоровья душ и умов дыхание „князя мира сего“ – дьявола», «граф Лев проврался» и «своим свирепым ответом, подобным рыканию льва или шипению змия, вступил на путь ожесточения» и т. д. Невозможно приводить все цитаты: слишком их много, слишком часто г. С-о выясняет «окаянство» «писаний прескверных» и то, как «граф дошел до состояния бесовского». Особенно любопытные места выписываю целиком: «Почему же ты, о граф, не хотел сначала отвечать Св. Синоду? Фу, ты, какое великолепнейшее презрение!., но кто ты таков, и кто таков Св. Синод? Хоть ты и Сиятельство, а все же ты человек незначительный и не облечённый властью, при том же человек отныне заклейменный, отверженный, посрамленный. А Св. Синод – это коллегия избранников Божиих. По образованию и учености во много раз превосходят они тебя, о окаянная главо; по власти – они господа и владыки (курсив подлинника), а ты раб и подданный»… И далее, по поводу цензуры: «Вот кого русский народ должен благодарить за свое спасение – это цензуру русскую и, конечно, Правительство, давшее власть вязать и решать. Надо разуметь цензуру духовную, ибо представители светской цензуры под действием князя мира сего стали очень снисходительны к писаниям не только бездарным, но и вредным. Можно надеяться, что в состав светской цензуры будут введены члены духовного сословия и вместе с ними привидеть в решения светской цензуры Благодать мудрости, беспристрастия и святой ненависти».

Люди, от которых зависело появление в свете этого «литературного отдела», должны были находиться в очень затруднительном положении: с одной стороны, нельзя же положить veto на такие крайне благонамеренные речи, на мысли самые похвальные, которых неудобно не разделять, – они только ярче выражены, чем их обыкновенно выражают. А с другой стороны – не совсем ловко и подписаться под тем, что написано как будто не в XX веке, а в «лето 1666-е»… Да, положение трудное!

Два зверя*

1903

Лежат они оба передо мною. Один зеленый – Скорпион («Северные цветы», альманах), другой серый, Гриф (просто «Альманах»). Давно собирался о них поговорить – уже месяца два-три, как они вышли, – и прочел их давно, – да воздерживался: пожалуй, стал бы бранить. Бранить же их по меньшей мере бесполезно. «Сумасшествие! Кривлянье! Порнография! Безобразие!» – только и слышишь, чуть зайдет речь о так называемых «декадентах». Старомодные слова! Их повторяют, и никто уже их не боится. Не спорю, кое-что в декадентстве способно возбудить досаду, и в досаде не выбираешь слов; но потому-то и надо сначала успокоиться, присмотреться, может быть, даже полюбить этих и не в меру презираемых и порой не в меру превозносимых людей, – только тогда и увидим, что они такое.

Оба альманаха изданы в Москве. Ни Скорпион, ни Гриф не могли бы родиться нигде, кроме Москвы. Странно, но несомненно, что декадентство московское хотя бы с петербургским почти ничего общего не имеет. В Петербурге оно, занесенное с Запада, западным и осталось – утомленным, утонченным, сероватым и быстро вянущим. Петербургские декаденты – зябкие, презрительные снобы, эстеты чистой воды. Они боятся нарушения каких-нибудь приличий, очень держатся хорошего тона. Если иной, – случается, – разъярившись, начнет выкрикивать неподобное, не брезгуя приемами плебейских «листков», – то это уж разве выживший из декадентства. Тотчас же более молодые товарищи стараются затереть старческое шамканье – и все опять прилично, и мило, и серо, как петербургские улицы.

В Москве и улицы не те. Отчаянно звонят колокола в маленькой церкви где-нибудь на Маросейке, прыгает зеленый Ванька по рыжим ухабам, – а рядом высится белый-пребелый дом с длинными черными рогами и круглыми, как глаза вампира, окнами. В Москве декадентство – не одно убеждение, но часто и жизнь. Из чахлого западного ростка – здесь распустилась махровая, яркая, – грубоватая, пожалуй, – но родная роза. Декаденты, опираясь на всю мудрость прошедшего века, не только говорят: «Что мне изводится!» – но и делают, что им изводится, – и это хорошо, потому что тут есть какое-то движение, хотя бы и по ложному еще пути. Когда есть движение – есть и возможность развития, возможность найти настоящее, свое, не только взятое от более культурного Запада. Чужая культура к нам не прививается, мы тянемся к своей – хотя бы через варварские дорожки, полубессознательно; вот почему меня и радует грубая, варварская роза московского декадентства; это – невозможный, уродливый, но все-таки живой цветок; и ведь он – первый. Я верю, что многие из декадентов уже не удовлетворены им. А о тех, кто удовлетворен, – нечего жалеть. Они останутся на месте. И ведь они никому не мешают!

Скорпион – старше Грифа, серьезнее и гораздо культурнее. В предисловии говорится: «Пора снова идти. Наши лица обращены вперед к будущему…» Хорошее желание! Но пока, если Скорпион и движется, – он достиг лишь известной дисгармонии. В последнем выпуске «Северных цветов» пет прежнего лада, унисона декадентства. И это большой шаг вперед! «Новые силы», на которые так надеется Скорпион, – очень стары, по-старому декадентствуют в непонятно-отвлеченном духе – им бы место скорее у Грифа. Но зато сами составители «Цветов» куда-то идут, ломаются, расширяются, дают место таким «старым» писателям, как Розанов, Минский (его речь, произнесенная на Религиозно-Философском собрании, однако, уж слишком дисгармонирует с «новыми песнями» некоторых «новых» участников альманаха).