Аркадий Аверченко - Том 5. Чудеса в решете Страница 10

Компания измученных петроградцев с остолбенелым видом останавливается перед витриной крохотной выборгской лавчонки и испускает ряд отрывистых восклицаний:

— Ого! Ботинки.

— Да. И как дешево. 50 марок.

— А в Петрограде за такие слупили бы рублей 25.

— Сколько это марок вышло бы?

— 25 рублей? Пятьдесят четыре с половиной марки.

— Ну, вот видите! На целых четыре с половиной марки дешевле.

— Зайдем, купим.

— Да мне таких не нужно. Я таких не ношу.

— Ну, вот еще какие тонкости! Дешево, так и бери.

Вваливаются в магазинчик.

— Покажите нам вот эти ботинки… Что? Последняя пара? Ну вот, видишь: я тебе говорил — покупай скорей. Гм! Последняя пара: вот что значить дешевка. Ну-ка, примерь.

— Гм… Вззз… ой!

— Что? Тесноваты? Ну, ничего — разносятся. Заверните ему. Плати. Пойдем.

— Да я, собственно, такой фасон не ношу…

— Но ведь дешевы!

— Дешево-то они дешевы. Жаль только, что тесноваты.

— А зато на четыре с половиной марки дешевле.

— Дешевле-то они дешевле.

— То-то и оно. Бери, пойдем. А это что — смотри-ка… Магазин рамочек. Для чего эти рамочки?

— Для чего-нибудь да нужны. Зря продавать не будут. И как дешево — голубенькая, а семь марок стоить. Зайдем, купим.

Входить всего четверо, но лавочка так мала, будто вошли сто.

— Слушайте: для чего эти рамочки, что вы продаете?

— Ля картина…

— Для картин, значит, — переводить один, очевидно, тонкий знаток финского языка.

— А через границу провести их можно?

— Та, мосна.

— Я знаю, что таможня, так я вот и спрашиваю…

— Ты его не понял, — торопливо поправляет переводчик. — Он говорит, что можно. Но вероятно, спрятать нужно, да?

— Та, мосна.

— Спрятать. Мы их под костюм спрячем, в чемодан. Знаешь, я возьму пять штук.

— И я три. Почем они?

— По восьми марок.

— А в Петрограде я такие по два рубля видел.

— Да уж там сдерут. Там могут. Россия!

— А тебе для чего эти рамки?

— Да придумаю. Сейчас не нужны, после понадобятся. Вставлю что-нибудь в них.

— Заплатили? Пойдем. Ну, что тебе еще нужно?

— Да так, собственно говоря, ничего…

— А ты вспомни!

— Ей Богу, ничего.

— Чулки не нужны ли?

— Чулки? — мямлить вялый петроградец. — Собственно говоря…

— Ну вот видишь! Вот тебе и чулочный магазин. Здравствуйте. Есть чулки?

— Нету. Се продано.

— Ну, что вы. Нам всего нисколько пар. Поищите. Может, найдется.

— Тамская есть чулки.

— Дамские?… Гм! А, ну покажите.

— Послушай… да зачем мне дамские.

— Вот чудак! Дешево ведь. Бери — теплее еще, чем носки. До самого колена. Бери ты три пары и я три пары.

— Сести пара нету. Сетыри пара есть сего.

— Нету шести пар? Ну, давайте четыре. А остальные две пары можно чем-нибудь другим добрать. Вот эту штуку дайте.

— Не, эта не продается. На эта стука сляпа надевается. Для окна. На выставка.

— Действительно, слушай… Ну зачем тебе болван для шляпы. К чему он?

— А? Ну, нет, знаешь, не скажи. Это штука удобная. Придешь домой — куда положить шляпу? Ну, и наденешь ее на эту чертовину. А что у вас еще есть?

— Нисего нету. Се родано.

— Русские все, черт их дери. Пронюхали — и сразу все расхватали. А это что за кошка? Почем?

— Это наса коска. Сивой.

— Живая? А чего ж она лежит, как искусственная. Только покупателей зря смущает…

— Пойдем, господа.

— Вот драма так драма… Приехали в Выборг, а купить нечего. А вот магазинчик какой-то, зайдем. Что здесь продается?

— Черт его… не разберешь. Витрина пустая. Войдем на всякий случай.

— Здравствуйте… Гм… Какие-то рабочие, а товару не видно. Что вы тут делаете, братцы? Это магазин?

— Та. Тольки сицас есцо магазина нету. Акроица тая неделя.

— На той неделе? А что тут будут продавать?

— Ветоцна магазин.

— Цветочный? Ну, ладно. Если еще приедем — зайдем, купим. Смотри, какими хорошенькими обоями оклеивают. Послушайте: почем обои?

— Bе марки кусок.

— Ну продайте нам вот эту пачку… Нельзя? Подумаешь важность… Почему нельзя? А ножницы продаются? Нет? Жалко; очень хорошенькие ножницы…

Номер гостиницы завален коробками, свертками, пачками.

— Ты чего сопишь?

— Да вот хочу ботинки в рукав пиджака засунуть. Боюсь, вдруг в Белоострове таможенные дощупаются.

— Если новые — конфискуют. А ты поцарапай подошвы — будто ношеные. Ношеные везти по закону можно.

Счастливый обладатель ботинок вытаскивает перочинный ножик и приступает к работе. Зажимает между коленей подметкой кверху ботинок и начинает царапать ножиком блестящий лак.

— Ну что?

— Черт их дери: все-таки, видно, что не ношеные, а просто поцарапанные. Грязи на них нету.

— А ты плюнь.

Владелец ботинок послушно плюет на подметку.

— Да нет, я тебе не в том смысле. Ну, да уж раз плюнул, теперь разотри получше. Об пол повози.

— И черт их знает, почему у них такие полы чистые… Не мажется! Блестит себе и блестит.

— Ножом потыкай. Постой, дай я. Вот так — и так… Ой! Видишь — дырка.

— Ну вот обрадовался.

— Ничего. Зато уж видно, что не новый. Оборви еще ушко ему, черту. Тогда уж никто не придерется.

— Я лучше шнурок, будто, оборву. Все поспокойнее.

— Собственно, на кой черт ты их взял? Фасон не модный, тесные, на боку дырка.

— Ты же сам говорил…

— Мало, что я говорил… Вон ты мне абажур ламповый посоветовал взять — я его себе надевать буду, что ли, ежели у меня электричество.

— Сколько ты за него заплатил?

— Пятнадцать рублей на наши деньги.

— Вот видишь, а в Петрограде за восемь целковых купишь — и возиться не надо, и прятать не надо.

— Гм… Действительно. Рамочки… тоже накупили! Обрадовались! Грубые, аляповатые.

— А ты еще в другом магазине докупил две штуки — к чему?

— Рамочки — что… Их, в крайнем случае выбросить можно. А вот чулки дамские — это форменное идиотство. Ну, как я их надевать буду?

— Обрежь верхушку — носки получатся.

— Носки… Их еще подрубить нужно. Да и носки сколько стоять? Два целковых? А я по четыре с полтиной за эту длиннейшую дрянь платил.

— Подари кому-нибудь.

— А ты найди мне такую женскую ногу. Сюда три поместятся, Постой… Это еще что такое?

— Пресс-папье из березовой коры.

— Боже, какая дрянь. Неужели, это мы купили?

— Мы. А в этом пакете что?

— Тоже рамочки. А это подставки для фруктовых ваз, банка гуммиарабика, лапландский ножик, сигары…

— Мы ведь не курим…

— Что значит — не курим. Мы никого и не режем, а лапландский ножик купили. Мы и не бабы, а шелковое трико коротенькое купили. Дураки мы, вот кто мы.

— А это что?

— Этого уж я и сам не знаю. К чему оно? Металлический ящик, ручка, какие-то колесики, задвижечка… Покупаешь, а даже не спросишь — что оно такое.

— Зато дешево. Тридцать две марки.

— Дешево?.. А я тебе вот что скажу: эти сорочки здесь стоят пять рублей, а в Петрограде — четыре, салфетки здесь десять рублей, в Петрограде семь, а галстуки… Галстуки, вообще, ничего не стоят! Повеситься можно на таком галстуке.

— Поехали, действительно! Обрадовались, накинулись.

— А тут еще с таможней может быть…

— Молчи, пока я тебя лапландским ножиком не полоснул!!

Тяжелое настроение.

Поездки в Выборг напоминают мне историю с Марьиной слободой в городе К.

Была такая Марьина слобода, которая вдруг прославилась тем, что живут там самые трезвые мещане и самые красивые, добродетельные девушки и жены. И когда пошла эта слава, то стала ездить туда публика — любоваться на трезвых мещан и добродетельных красавиц… И чем дальше — тем больше ездило народу, потому что слава росла, ширилась, разливалась.

А когда мне совсем прожужжали уши о знаменитой слободе, и я поехал туда — я увидел ряд грязных покосившихся домов, поломанные заборы, под каждым из которых лежало по пьяному мещанину, а из домов неслись крики, хохот гостей, взвизгивание женщин и звуки скрипки и разбитого пианино: это добродетельные девушки и жены укрепляли славу своей удивительной слободы.

Ибо сказано — о Выборге ли, о Марьиной слободе ли: чересчур большой успех — портит.

Начало конца

Вполне уместным началом может послужить сообщение германского официального агентства, недавно опубликованное: «император Вильгельм, прибыв в северный городок Эльбинг, неожиданно вошел в трамвайный вагон и совершил вместе со своей свитой поездку к ближней верфи. Как кайзер, так и все лица его свиты, заплатили за проезд полагающиеся 10 пфеннигов».

Вот какое сообщение появилось в газетах. А дальше — мы уже справимся сами безо всяких газет и сообщений… Мы знаем, что было дальше.