Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа (Книга 1) Страница 10

— А не завидуешь?

— Ну, завидовать — это как еще посмотреть… У всех богатеев в округе при имени Наби душа в пятки уходит…

— А у Наби?

— А у Наби — когда он слышит о Хаджар!

— Терпеть не могу трусов! Глаза бы не глядели!

— Да я и самого аллаха не боюсь!

— А только что говорил: кого-то боишься.

— Да, говорил, кроме Хаджар — никого! Ничего!

— Будь иначе, разве стала бы дочь Ханали знаться с тобой?

— Знаю, из-за Наби дочь Ханали пошла скитаться по горам, по долам.

— Только ли?

— А из-за кого же еще?

— А из-за края своего, народа своего!

— То-то и народ тебя выше Наби поднимает, до небес превозносит!

— Ну нет, Наби — нам всем и голова!

— В отваге-удали Наби за тобой не угнаться.

— Так я только на миру, на пиру… — поежилась, словно от холода, Хаджар, преступая привычную грань сдержанности. — Я-то вижу, как ты заливаешься краской, — когда пляшу "яллы"! Или вдруг тучей нахмуришься, черной-черной тучей. С чего это ты?

— Ас того, что страшусь: вдруг вдовой останешься, врагу достанешься!

— Не овдовею я, и врагу в руки не дамся!

— Мы все — в кольце огня, — Наби нахмурился. — Ведь мы против царя — сами царствовать стали…

— А ну, спой из дастана, сын Ало!

— Нет уж, дочь Ханали споет получше.

Кёроглу удалого сильнее Наби.

Беки, ханы взывают: "Аллах, не губи!"

Так явись к нам на помощь, врагов изруби!

Пусть тебя назовут: удалой Наби!

Разметай, разорви вражий строй, Наби!

— Слушай, Хаджар, ты уж через край хватила!

— Как через край?

— А так: я тебя прошу спеть о Кёроглу, а ты меня славословишь.

— И о Кёроглу спою…

Удалые! День настал и пробил час!Царство горя сокрушить пришел черед!Воин храбрый не боится в битве пасть,Кровью землю оросить пришел черед!

— Пой, пой, Хаджар! — И Хаджар, воодушевляясь, запела высоко, страстно и гордо:

Кличь отважных, бой начнется: кто кого!Дичь и сокол, поединок роковой.Меч булатный, просверкай над головой,Вражьи туши потрошить пришел черед!

Хаджар умолкла — Наби подхватил:

Он народ освобождает от оков,Соколом настичь любую дичь готов…Шестиперой палицей разит врагов,Руки намертво им скрутит Кёроглу!Пусть дорогу сквозь туманы не видать,Пусть мечи в ножнах ржавеют — не достать,И Стамбул, Мисир и Шам[16] содвинут рать,Вражьи рати встретит грудью Кёроглу!

Слушая Наби, Хаджар любовалась им, ей по душе, что ее храбрый муж ставит Кёроглу выше себя.

— Спой еще, — просит. Наби рад уважить просьбу.

По коням, мои удалые бойцы!Злодея мы с престола скинем! Аида!Разрушим хоромы, друзья-молодцы?И крыши на них опрокинем! Аида!Кейсара прикончим, сардара[17] долой,Хватай их, вяжи их, народ удалой!Пусть голову враг посыпает золойШатры в Ченлибеле раскинем, айда!

Хаджар заслушалась — поет ее любимый от души. Нравится ей, что джигит поклоняется славному устаду — Кёроглу.

— Хвала тебе, сын Ало! Наби не остается в долгу:

— Будь жива Нигяр — подруга Кёроглу, она тебе воздала бы хвалу! И первенство не за мной — за тобой бы числила! Наби крепко прижал ее к груди:

— Львица моя!

Жаркое дыхание у Хаджар:

— Мой храбрый… единственный…

И в этот миг редкого счастья дрогнуло сердце Наби, защемило — при мысли о предстоящих битвах…

— Если погибну — сама вырой мне могилу.

— Что это взбрело тебе в голову?

— Туча нашла на сердце…

— Ну что ты, милый, зачем ты так? — Хаджар сняла с его головы папаху, ласково погладила кудри. — Пока мы изо всех боев живы-невредимы выходим. Ну, пусть и ранят, но смерти в руки не дадимся…

— Нет, не в открытом бою я паду…

У Хаджар глаза слезами налились. — Может, ты в ком усомнился… Кого-то заподозрил?

— Нет, пока что некого мне остерегаться, никого не подозреваю…

— Тогда что помрачнел?

— Чует мое сердце — сыщется предатель.

— Тогда, может, и отряд распустить?..

— Один в поле не воин, Хаджар. Что мы без Мехти, без Тундж-Вели, без Исмаила, без таких героев нас бы смяли — тут царские, там шахские войска…

— Как ты можешь думать об этом?

— К слову говорю. — Черные брови Наби сошлись на переносице. — Говорю, надо ко всему быть готовым. Надо быть начеку. Гачаг должен смотреть в оба…

…Хаджар, как все узники, лишенная света, воды, вечером после тюремного бунта одиноко томилась в темной камере. Лежала на койке, накрывшись с головой серым одеялом, и думала невеселую думу, перебирала в памяти минувшее.

Тревожилась и загоралась надеждой при мысли о начатом подкопе, о возможности побега из неволи. Лейсан уже сообщил ей, что Аллахверди передал ее наказ Наби, и тот исполнил все точь-в-точь — и одежду раздобыл, и айналы, и кинжал!

Но как быть теперь, когда весь каземат всполошился, когда взвились дружные дерзкие песни, когда узники разгневали своих мучителей? Что-то будет завтра?

Глава четырнадцатая

Весть о внезапно вспыхнувшем "кандальном бунте" в каземате не на шутку встревожила зангезурского уездного начальника. Кто бы ни был повинен в этом, а главный ответчик за непорядки в уезде — он, начальник. Да тут еще и этот капитан — принесла нелегкая! Он все еще не мог окончательно понять, что это за гусь — то ли просто выскочка, то ли человек, наделенный какими-то негласными полномочиями, данными свыше, и потому ведущий себя так беспардонно. Сергей Александрович, исходя из этого предположения, перебирал свои поступки, судил-рядил, и приходил к успокоительному заключению, что не позволил себе ничего зазорного и нелояльного по отношению к интересам империи. Впрочем, мало ли что можно донести генерал-губернатору, наместнику или еще выше… Дескать, имярек проявляет странную инертность и бездействие по отношению к мятежнику Наби. Иди — оправдывайся. А доносчик может обскакать уездного начальника и снискать высочайшее одобрение! А там, глядишь, и в звании подняться повыше может… Да что там его звание — ведь такое пятно на начальника ляжет, опорочат его перед всей империей, и угодит он, Сергей Александрович Белобородое, в список неблагонадежных лиц!

Значит — крепись, сохрани внешнюю учтивость с этим заштатным офицеришкой… А на душе кошки скребут. Сергей Александрович решил, что не мешает посоветоваться с женой, Марьей Федоровной, — ум хорошо, а два лучше.

— Мария, — начал он разговор, оставшись наедине с женой, — знаешь, этот новоприбывший офицер что-то мне не нравится.

— В каком смысле?

— Во всех. Особенно, когда речь идет о Наби и Хаджар.

— Хаджар же — за решеткой.

— Это верно… Но мой незваный подчиненный не довольствуется принятыми мной мерами.

— То есть?

— Требует препроводить узницу в более… гм-м… надежное место заключения. А там, если не повесить, так — в Сибирь.

— Разве это не резонно? — Белобородое помедлил.

— …Ты понимаешь, что это значит — здесь, в условиях дикого Кавказа — в мусульманском мире, сослать женщину в Сибирь, оставив ее мужа на воле?

— Но чего выжидать? До каких пор это будет продолжаться? — Мария не преминула выказать свое неизменное презрение к гачагам. — До каких пор можно терпеть этот разбой, позволять им бесчинствовать? — Давно уже расходилась жена с мужем во мнениях на этот счет, но теперь Мария в порыве накипевшей и вдруг выплеснувшейся досады, укоряла Сергея Александровича в опасной нераспорядительности. И тот, уловив, в какую точку бьет Мария, не стал более сдерживаться, дав волю своему раздражению.

— До тех пор, — отвечал он язвительно, вспыхивая и багровея, — покуда кавказские тюрьмы будут битком набиты, покуда будут чуть ли не подряд заковывать в кандалы… А потом… потом возьмутся они за оружие, за кинжалы, за топоры. И валом повалят в отряды разбойные, и хлынут потоком, сокрушая все на своем пути!

В голубых глазах Марии Федоровны засверкали холодные искорки.

— Я уже не раз замечала, что ты говоришь, словно бы из пушкинских стихов. "Кавказ, Кавказ…" а между тем этот твой поэтический Кавказ полон диких, необузданных племен! Особенно ненадежны иноверцы-мусульмане. — Мария Федоровна распалялась все больше, сверля мужа почти враждебным, чужим взглядом; длинные пальцы ее хищно скрючились, как когти, и, глядя на супругов, трудно было предположить, что эти люди когда-то были молодыми и любили друг друга, беспечно и счастливо путешествовали и просто были близки. Все это для Марии Федоровны, Маши, Машеньки давно уже миновало, угасло, все было похоронено глубоко в недрах памяти, и от их согласия и союза осталась лишь хрупкая видимость.