Андрей Кучаев - В германском плену Страница 10

Потихоньку я осваивал язык местного населения, что-то писал, что-то удавалось напечатать. Зелькинд при наших встречах посмеивался надо мной: "Чудак! Зачем тебе все это надо? После России публиковаться в здешних многотиражках? Язык ты все равно не выучишь, да и ни к чему он тут". Я не возражал, потому что возразить мне было нечего: много правды было в его сказанных в безобидной манере словах. Мы сидели у него в гостиной, попивали пивцо из холодильника, закусывали сыром. Изредка мелодично потренькивал телефон, к которому подходила немногословная жена хозяина, да время от времени трещал факс. После одного из таких тресков он сам нехотя поднялся, пошел к столу с факсом и вернулся с широкой лентой сообщения. Надел очки, которые как-то не вязались с ним, и стал читать. "Ха! - воскликнул после чтения.Здорово!" На мои вопросы, что за радостное известие он получил, отмахнулся, взгляд его стал каким-то победным и в то же время отсутствующим. Он встал, извинился и пошел, как я понимаю, поделиться с женой. Против своей воли я скользнул взглядом по печатному тексту - не в моих правилах было читать и чужие письма, и чужие факсы. Но бес попутал, прочел! Там стояло: "Обещанных полторы тонны сазанов прибывают по воде шестнадцатого. Лана". Посидев немного, мы распрощались, и я довольно длительное время не навещал Зелькинда. Не хотелось.

Как-то по своей привычке посещать барахолки я забрел на подобный рынок довольно далеко от нашего города. Еще издалека я увидел знакомую фигуру, знакомые черты, как говорится: за прилавком сидел, как вы догадались, Зелькинд, перед ним на пластике были разложены всякие сувенирные изделия, которыми прельщали в свое время иностранцев арбатские тихие жулики: политические матрешки, часы командирские, знаки воинских отличий Советской еще армии, портреты Ленина, ремни и прочая дребедень, не имеющая теперь спроса ни там, ни тут. Я хотел ускользнуть, но он заметил меня, замахал руками: "Привет! Ступай уже сюда!" Я подошел. Поговорили. Какая-то злость вдруг взяла меня; обычно злюсь я по пустякам, непринципиально, что в общем-то глупо. "Какого лешего ты здесь околачиваешься с этим барахлом? Не стыдно? Охота тебе позориться? Я-то тебя держал за...- Я не нашелся, какое слово сказать, запнулся и выпалил уже против воли: - Хоть бы ты рыбу свою сюда приволок, что ли!" Он стал молча собираться. "Рыбу, говоришь? - Он запихал все в пакеты, а пакеты - в баул.- Рыбу здесь, во-первых, нельзя, заметут, во-вторых, про рыбу... А, ладно, поехали! Покажу тебе рыбу!" Мы протолкались к его "пассату", видавшему виды рыдвану мышиного цвета со всеми четырьмя поцарапанными дверьми. Долго ехали в предместьях его города, пока не доехали до глухого сарая, расположенного где-то в районе портовых складов. Он припарковал машину, пошел к воротам сарая - дверей и окон это строение не имело, только ворота, помнившие кризис двадцать девятого года. Он отомкнул ржавый замок, распахнул одну воротину, нырнул внутрь, повозился - внутри загорелся теплый красноватый свет. Рука поманила меня, приглашая внутрь. Я вошел и остолбенел. Передо мной была как бы в резерве старая московская квартира. Так она могла быть обставлена людьми, которые прожили в ней лет тридцать-сорок, берегли вещи как память, не выбрасывали их, если они могли служить. Скатерти из панбархата, с кистями, приемник, трофейный, старый, видавший виды "Телефункен" 1939 года, телевизор "Ленинград" гэдээровского производства, со шторкой и линзой. Ширма красного дерева со сборчатыми шелковыми застежками, этажерка! Да, тут была даже этажерка, каких я не видел полвека! И холодильник ЗИЛ. Спальный гарнитур из красного дерева, отделанный карельской березой.

- Что это? - невольно вырвалось у меня.

- А, родительская квартира. Вывез...

- Зачем?

- А шут его знает...

- Послушай, а зачем ты сюда-то приехал? Жил бы в этой квартире!

- Не знаю. Возможность появилась - уехал. Вдруг больше не будет такой возможности? Да что ты привязался со всякими "почему"? Вот отец, скажешь, тоже мог бы не везти всю эту мебель,- он кивнул на внушительный гарнитур,- если бы знал, что я окажусь здесь?..

- При чем тут отец?

- Да он же вывез всю эту мебель из Германии! После войны. Вся немецкая, трофейная - красное дерево насквозь! Не то что сейчас - только фанеровка!

Я подумал, вряд ли его отец, вывозя эту мебель, предполагал, что она совершит обратное путешествие, вернется на эту землю. А если бы знал?

- А как же рыба? Факс? Полторы тонны сазанов?

- А, это... - Он подошел к холодильнику ЗИЛ и открыл дверцу.- Вот и сазаны...

В холодильнике стояла банка бычков в томате. Вздувшаяся, ржавая банка. Холодильник не работал.

- Факс у меня дурной какой-то попался, принимал всякую ерунду, не мне адресованную. Чаще - про какую-то рыбу, ну слух и пошел, а мне что? Пусть говорят!

Мы посидели на креслах стиля "чиппендейл", покурили. Напольные часы мелодично пробили сколько-то. Мы поднялись.

- Как же ты вывез все это?

- Контейнером. Деньжищ вбухал! Все, что выручил от тех участков, помнишь? На Истре. Теперь, можно сказать, банкрот. Вчера вот с горя тот факс пропил. Надоел! Еще чуток осталось, поехали?

В тот вечер мы с ним надрались на деньги, происхождение которых мне до сих пор кажется мистическим. На закуску мы читали факсы, которые скопились, пока пропитый аппарат работал. Одна депеша звучала так: "Высылаем контейнер с землей общим весом нетто полторы тонны. Накладная отдельно факсом. Оплата поровну согласно договоренности. Ланщиков".

- Слушай, а это, по-моему, для тебя земелька-то,- сказал я Зелькинду.- Что делать будешь?

- Платить, наверное,- сказал Зелькинд.- Куда денешься? Родная ведь землица, к тому же в России за нее половина уплачена...

"Осталось только выбрать, в какую половину лечь",- подумал я про себя, но вслух ничего не сказал...

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ГУСЬ

Святочный рассказ

Как-то вышло, что Чуркин к рождественским праздникам поиздержался. Сказать по правде - остался без гроша. Прогулял денежки. Что-то бессмысленное купил якобы в подарок жене, для реабилитации. Короче - у других людей будет праздник, будет на столе рождественский гусь, а в доме Чуркиных, по вине хозяина, будет хоть шаром покати. Просить взаймы в эмиграции - это все равно, что рассчитывать выиграть в лотерею. Рассчитывать можно, выиграть - шиш! Унизят, потопчут и... не дадут. "Мы только-только купили новую мебель... Мы только-только ездили всей семьей в Испанию... У самих - ни гроша!" А деньги, конечно, у людей есть, в домах пахнет хорошей едой, дети-подростки одеты, как в журнале мод, сами хозяева лоснятся от довольства, и новая тачка посверкивает под окнами. А дать взаймы - не дадут. Таковы нравы этой новой эмиграции. Деньги держи при себе. Или пускай в рост. Деньги должны работать. Или просто греть хозяев своим тихим сиянием. А тут этот проходимец Чуркин пропился и просит. Обнаглел. "И были бы деньги - не дали бы!" - победоносно довершат диспут о чуркинском займе добрые люди, соотечественники в прошлом и будущем.

А гуся хочется. Хочется, чтоб украсил стол. Люська, жена, будет разделывать румяную тушку. Даша и Маша будут пускать слюни, следя за разделкой. Гусь с яблоками. На яблоки Чуркин наскребет. На гуся - нет.

И Чуркина осеняет идея. На пруду, недалеко от дома, где квартируют Чуркины, застрял на зиму гусь. Еще летом, отбитый от стаи новым вожаком, он нелепо ковылял за утиной стаей, после того как его бывшая семья, гусиное подросшее стадо, подалось на юг. Да и гусь этот какой-то никчемный. Он, похоже, не может летать. Что-то с крыльями. Может, ему специально подрезали крылья, чтоб не путешествовал? Во всяком случае, жизнь этого гуся должен увенчать подвиг - путешествие в мешке на кухню Чуркиных. Далее птицу ощипать, выпотрошить, промыть, посолить, напичкать яблоками и зашить ниткой. Неплохо немного шафрану, майорану. Можно обложить ганса картофелем - напитается картофель гусиным жиром, зарумянится - ешь да похваливай!

Днем Чуркин закупил кило яблок покислее. Взял пузырь "Горбачева". К вечеру, затемно, накинул ватник, привезенный из России как символ родных просторов, надел бродни - сапоги по пояс, их тоже привез запасливый Чуркин из родного Подмосковья: как-никак рыбак! И со всей этой амуницией отправился на пруд.

Луна, как водится, на ущербе, впотьмах никто Чуркина не прихватит с гусем. Вот только гуся надо отыскать: ну да он, вероятно, на островке ночует, до островка в броднях можно бродом и пройти. Серебрилась старая ива. Тихо брякал колокол в ближней кирхе. Серебряная рябь окатывала гладь воды. Чуркин ступил в пруд.

Дно оказалось илистым, ноги вязли, идти было тяжко, и Чуркину вдруг стало жутко: засосет...

До островка он дошел, не засосало. Гусь спал, заткнув голову под обрубленное крыло. Чуркин накинул на спящего ватник. Ганс не трепыхнулся. "Привет "зеленым"!" - ухмыльнулся Чуркин и перебросил птицу в мешок. Гусь затрепыхался, но Чуркин крепко связал мешок. И в обратный путь. Черпанул в сапог-бродень. Ругнулся. Рождественский гусь - вот он, полегчало.