Дневник улиц - Анни Эрно Страница 10

по улице Ла-Файет до церкви Святого Викентия де Поля. К ней ведет лестница. На ступенях девушка писала письмо, загорая на солнце. Целовалась парочка. Мне чудилось, будто я в Риме, поднимаюсь по украшенной цветами лестнице навстречу солнцу, к Тринита-деи-Монти. Потом я вышла на бульвар Маджента и стала искать дом 106, «Отель Швеции», бывший «Отель Сфинкс». Фасад был завешен, на всех этажах сносили внутренние стены. Один рабочий высунулся в окно, посмотрел на меня и сказал что-то остальным со смешком. Я неподвижно стояла на противоположном тротуаре, задрав голову и глядя на отель (который, по-видимому, переделывают под квартиры). Тот рабочий решил, будто я пришла поностальгировать к месту, где когда-то проводила ночи с любимым мужчиной — или с клиентами. Но я иду по местам воспоминаний другой женщины, Нади, героини Андре Бретона, которая жила в этом отеле году в 1927-м[8]. В витрине за моей спиной была выставлена старомодная обувь, вся черная, и тапочки, тоже черные. Словно обувной для тех, кто в трауре, или для священнослужителей. Я пошла дальше по бульвару Маджента и свернула в переулок Де-ля-Ферм-Сен-Лазар, почти пустой. Какой-то мужчина сидел на пороге своего дома. На брусчатке — следы крови. Я вернулась на улицу Ла-Файет и дошла до кафе «Нувель Франс» со старенькими занавесками. В дверном проеме официант махал рукой девушке со слегка азиатскими чертами на другой стороне улицы. Я шла по следам Нади с тем замиранием сердца, от которого кажется, что живешь в полную силу.

В переходе на станции Клюни, у стены, подтянув колени к груди и опустив голову, сидит высокий светловолосый парень — красная куртка, бежевые брюки (чистые). Рядом лежит рюкзак, перед парнем — табличка. Я ее не прочитала. Пока шла к платформе, всё хотелось вернуться, прочитать табличку и дать парню денег. Но я уже не могла. Чувство было такое, будто это мой сын сидел там и просил милостыню.

В шестичасовой электричке народу было битком. Сидящая у окна женщина то и дело поглядывала в проход, где толпились пассажиры. Там, куда она смотрела, стояли одни женщины. Волосы темные, гладкие, серый пиджак и полосатые брюки, из портфеля выглядывал черный пакет. Тонкие руки, обручальное кольцо. Глядела она не на ярко накрашенную блондинку, похожую на модель, а на маленькую полненькую брюнетку в бежевой юбке и блузке в тон. Почувствовав, что на нее смотрят, девушка отвела взгляд, потом втянула живот. Сквозь блузку у нее просвечивал белый лифчик. На лице появилась смутная улыбка. Женщина у окна всё смотрела на нее в упор. Маленькая брюнетка, понимая, что с ней флиртуют, бросила лукавый взгляд на меня, словно привлекая в союзницы. Вся сияя от удовольствия, что выбрали ее. Я вспомнила, как в школьном дворе мы смеялись от стыда и восторга, прикрыв рот рукой и переглядываясь, потому что Женевьева С. показывала нам свою вульву. Во втором классе, когда мы еще учились отдельно от мальчиков.

Ф. с подругой недавно открыли на улице Дю-Шмен-Вер фотоателье и сняли там нескольких писателей. С тех пор, обсуждая этих авторов, они называют их по именам, как фанатки «Джонни» (правда сами они Холлидея презирают): «Книга Ива хорошо продается, мы очень за него рады». Они считают, или хотят, чтобы другие считали, будто они близко знакомы с автором. Еще они говорят «Вирджиния» про Вирджинию Вулф, но не «Марсель» (Пруст) и не «Луи-Фердинанд» (Селин).

Сегодня утром, гуляя по жаре с собакой, я встретила маленькую старушку с бойкой дворняжкой на поводке, которая поднимает уши торчком, едва нас почует. Мы со старушкой обменялись приветствиями. Я вхожу в тот возраст, когда здороваешься с пожилыми женщинами, которых начинаешь встречать на улице, потому что всё острее предчувствие: скоро стану одной из них. В двадцать лет я их не замечала — они умрут раньше, чем у меня появятся морщины.

Присесть на станции «Ле Аль» и оказаться между двух оркестров, играющих на разных платформах. Постепенно растворяться в этой какофонии.

Упражнения в риторике на станции «Шарль-де-Голль-Этуаль» в полдесятого вечера. Пьяный парень окликает сидящего мужчину лет сорока — опустившегося, но еще не клошара, как раз на перепутье: «Пошел ты!» Еще громче: «Пошел ты! Я сказал, пошел ты!» Мужчина: «Зачем ты мне грубишь? Говори вежливо». Между ними происходит диалог: тот, который не признает себя клошаром, объясняет парню помоложе, что не может с ним общаться из-за того, каким грубым и агрессивным образом он к нему обращается. «Ты подходишь, говоришь „пошел ты“, я прекрасно понимаю, куда ты меня посылаешь, и не могу тебе отвечать. Если бы ты вел себя вежливо, спокойно, то еще можно было бы о чем-то говорить, а так — нет, я не буду тебе отвечать, я просто не хочу». Парень не желает отказываться от своих враждебных намерений, мужчина продолжает объяснять принципы общения в «нормальном мире»: он уже исключен из него материально, но всё еще стремится соблюдать его порядки — так обнищавшие аристократы продолжают целовать дамам руку. Но молодого бродягу не проведешь: он чувствует, что, соглашаясь с ним говорить — пусть даже о правилах цивилизованного общения, — бедолага, который пока еще отказывается воспринимать его как ровню, неминуемо опускается на его уровень. Пассажиры на платформе отворачиваются или смотрят в газету.

Я осознаю́, что существует два подхода к реальным событиям. Либо описывать их предельно точно, во всей жестокости и одномоментности, вне всякого сюжета — либо откладывать, чтобы (при необходимости) ими «воспользоваться», включить в некое целое (например, роман). Фрагменты вроде тех, что я пишу здесь, не приносят удовлетворения; мне следовало бы заняться долгосрочной, структурированной работой (не зависящей от случайных событий и встреч). Но вместе с тем мне необходимо описывать сцены в электричках, чужие жесты и слова сами по себе, без какой-либо отдельной цели.

Со времен октябрьских волнений на стенах вокзала в Сержи надпись: АЛЖИР, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ; между «Алжир» и «я» — кроваво-красный цветок[9].

1989

Весь день старый маляр, который штукатурит здание, бранит мальчика-подмастерья, прикрикивает: «Ишь, герой-любовник, кто работать-то будет?» или: «А ну не трожь, дурак! Какой же ты дурак, но что тебя-то винить, таким уж уродился». Мальчик продолжает весело напевать, старик доволен. Ничего не значащие слова, ритуальное ворчание, чуть ли не с нежностью. Что-то из прежних времен.

Вокзал Сен-Лазар исчез из моей жизни: теперь в ней только станции подземных электричек — тишина «Обер», приглушенная, плавно-печальная музыка «подземки», мешанина оркестров