Евротрэш - Кристиан Крахт Страница 10

В очередной раз пытаясь решить для себя, действительно она была начитана или только притворялась, я подрезал стебли принесенных роз и набросал кубиков льда в хрустальную вазу, нашел для нее место под лампой с витражным абажуром, сдвинул вазу немного влево, присел на краешек обитого зеленым шелком дивана и стал листать выцветшие от давнего летнего солнца альбомы о Стамбуле, о Барбаре Хепуорт, об аргентинских эстансиях, о Толстом.

Я размышлял о том, что лампы Тиффани никогда не войдут снова в моду, они навсегда отрезали себе путь назад, эти безумные лампы, как и ужасающие картины бель-эпок, сужающиеся в середине бутылки кока-колы, балерины Дега, сиреневые цветы из муранского выдувного стекла и бутылки абсента Тулуз-Лотрека. Вся эта дрянь никогда уже не вернется, и я был рад, что в квартире у матери не было этой рухляди, кроме тех самых ламп Тиффани в количестве двух штук, подаренных ей моим отцом на пятидесятилетие взамен обещанной картины Нольде «Цветник», которую он предпочел оставить себе.

– Я хотел спросить у тебя одну вещь.

– Да? И что же? Скажи, что это на тебе за жуткий экосвитер?

На китайском столике лежал открытый «Бунте» за позапрошлый апрель или май, как будто его листали только что, а не полтора года назад. Однако фотографии принца Ганноверского Эрнста Августа на Октоберфесте в Мюнхене выцвели от солнца – следовательно, журнал никто не листал, он так и лежал тут раскрытый все эти месяцы, словно время остановилось. «Бунте» потому и был так важен для матери, что неизменно показывал вечное настоящее. «Бунте» десяти- или двадцатилетней давности вызывал в воображении матери то же самое время, что и последний номер, время, полное событий, то время, в котором мать теперь постоянно пребывала, aeternitas a parte ante.

– Помнишь бассейн в «Отель дю Кап»?

– Ты хочешь сказать, в Сен-Поль-де-Вансе?

– Нет, мама, в гостинице, в «Отель дю Кап» в Кап-Ферра.

– Не очень, честно говоря.

– У нас был дом в Капе, возле зоопарка. Назывался Villa Roc Escarpé. И я должен был учиться плавать. И я там однажды прыгнул с бортика, перекувырнулся в воздухе и выбил себе два передних зуба о край бассейна, а вас с папой не было дома.

Я видел движение в глубине ее голубых глаз, видел вспыхивавшую и снова гаснущую искру узнавания. Жужжала муха, стремясь наружу, к свежему воздуху и солнцу, и снова и снова билась об оконное стекло, изнеможенная, запертая в квартире с лета.

– Этого я уже не помню.

– У нас был садовник, его звали… мм… Жерар. Он каждое утро приезжал из Ниццы на мопеде. Он был усатый и пах машинным маслом. А еще там был учитель плавания, через дорогу, в «Отель дю Кап».

– Нет.

– Он говорил: Grenouille, ciseaux, crayon.

– Да.

– Это ты помнишь.

– Да, дорогой. Grenouille, ciseaux, crayon. Это я и правда помню: Grenouille, ciseaux, crayon.

Иногда у меня возникало ощущение – несомненно, ложное, – что в мое отсутствие она нарочно для меня определенным образом обустраивала гостиную – сюда «Новую Цюрихскую газету», туда мою фотографию в серебряной рамке, где я – двадцатисемилетний автор «Faserland» в барбуровской куртке, а вон туда, на фаянсовый столик сзади, фотографию Дейзи, нашего умершего много лет назад золотистого ретривера, а наискосок от нее – стопку выписок со счета. Просто у меня не получалось понять смысл этой расстановки, цель всей композиции оставалась от меня скрыта.

После того, как я ребенком отказался от своего намерения воспроизвести весь мир в масштабе один к одному из кубиков Лего – не только мой стол, кровать и ящик с конструктором, но и весь наш шале, и шале нашего соседа Мохамеда Аль-Файеда, село Гштад целиком и все окружающие горы, а также Швейцарию полностью и всё остальное тоже, я на следующем возрастном этапе, с тринадцати до двадцати семи лет, ежедневно делал макияж, используя косметику Коти, в особенности Airspun Soft, отчего кожа лица становилась, как мне казалось, чистой и гладкой.

Airspun Soft – это была такая рассыпчатая пудра для лица, иногда продававшаяся и в виде крема в банках. Она скрывала складки, морщины, прыщи и пятна, оставляя красивую, легкую, бархатистую безупречность. Airspun Soft можно было использовать для подчеркивания наиболее привлекательных черт и линий, для отдельных эффектов или, как я тогда делал, как основу, наносимую толстым слоем по всему лицу. Кроме того, я ежедневно с помощью пены для бритья зачесывал назад выкрашенные хной в темно-рыжий цвет волосы, потому что хотел выглядеть как Джон Фокс или Дэвид Силвиан в их ранние годы. Я носил бежевые джодхпуры и курил разноцветные, очень тонкие русские сигареты под названием «Собрание». Кроме того, я каждое утро делал три больших глотка «Одоля» и трижды в неделю выбривал подмышки до крови. В двадцать семь эта мания в одночасье прекратилась, потому что вышел мой роман «Faserland».

Дело в том, что в двадцать пять я решил написать роман от первого лица, вспомнил я, в котором намеревался внушить себе и читателю, будто я – ребенок из хорошей семьи, жертва обеспеченной заброшенности, эдакий сноб-аутист. Предполагалась доброжелательная карикатура, приправленная немецкой романтикой, как у Эйхендорфа в «Бездельнике», и французским юмором, как у Вольтера в «Кандиде». Рассказчик, то есть я, должен был слушать в основном Eagles, это я подглядел у Брета Истона Эллиса. Это произвело на меня тогда очень, очень сильное впечатление, потому что я, в смысле, настоящий я, терпеть не мог Eagles, потому что я же носил джодхпуры, красил волосы хной, подводил глаза кайалом, пудрил лицо Airspun Soft от Коти и терпеть не мог не только Eagles, но и людей, слушавших Eagles. И вот я писал тогда эту книгу, по вечерам, в однокомнатной квартире в гамбургском пригороде Оттензен, питаясь разогретой в духовке пиццей-багетом, хлебом с горчицей Кюне и равиолями из банки. В той самой квартире, кстати, в которую, когда я оттуда съехал, потому что она мне стала не по карману, въехал мой друг Олаф Данте Маркс, чтобы через несколько недель умереть там от СПИДа. Как бы то ни было, герой или его монологи, поскольку диалогов в этой книге нет, оказался до того убедителен, вспомнилось мне теперь, что читатели «Faserland» подумали, будто я и вправду тот, кто всё это пишет.

Как бы то ни было, сегодня был, похоже, подходящий день, мать еще не