Антон Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7 Страница 106

{05169}

разве не жил? Растения ведь тоже организмы! А рыба? "К чему я эту чепуху говорю?" - подумал еще раз Аркадий Петрович и тотчас же начал быстро рассказывать об успехах, которые делает теперь химия. - Просто чудеса! - говорил он, с трудом пережевывая хлеб. - Скоро химически будут приготовлять молоко и дойдут, пожалуй, до мяса! Да! Через тысячу лет в каждом доме вместо кухни будет химическая лаборатория, где из ничего не стоящих газов и тому подобное будут приготовлять всё что хочешь! Анна Михайловна глядела на его беспокойно бегающие рачьи глаза и слушала. Она чувствовала, что старик говорит о химии только для того, чтобы не заговорить о чем-нибудь другом, но, тем не менее, его теория о постном и скоромном заняла ее. - Ты генералом вышел в отставку? - спросила она, когда он вдруг умолк и начал сморкаться. - Да, генералом... Ваше превосходительство... Генерал говорил весь обед, не умолкая, и обнаружил таким образом чрезмерную болтливость - свойство, какого во времена оны, в молодости, Анна Михайловна не знала за ним. От его болтовни у старухи разболелась голова. После обеда он отправился к себе в комнату на отдых, но, несмотря на утомление, ему не удалось уснуть. Когда перед вечерним чаем вошла к нему старуха, он лежал, скорчившись, под одеялом, таращил глаза на потолок и испускал прерывистые вздохи. - Что с тобой, Аркадий? - ужаснулась Анна Михайловна, взглянув на его посеревшее и вытянутое лицо. - Ни... ничего... - проговорил он. - Ревматизм. - Отчего же ты не скажешь? Может быть, я могу помочь тебе! - Нельзя помочь... - Если ревматизм, то йодом помазать... салицилового натра внутрь... - Чепуха всё это... Восемь лет лечился... Не стучи так ногами! - крикнул вдруг генерал на старуху-горничную, злобно вытаращив на нее глаза. - Стучит, как лошадь! Анна Михайловна и горничная, давно уже отвыкшие от такого тона, переглянулись и покраснели. Заметив

{05170}

их смущение, генерал поморщился и отвернулся к стене. - Я должен предупредить тебя, Анюта... - простонал он. - У меня несноснейший характер! К старости я брюзгой стал... - Переломить себя надо... - вздохнула Анна Михайловна. - Легко сказать: надо! Надо, чтоб и боли не было, да вот не слушается природа нашего "надо"! Ох! А ты, Анюта, выйди... Во время боли присутствие людей меня раздражает... Говорить тяжело... Протекли дни, недели, месяцы, и Аркадий Петрович мало-помалу освоился на новом месте: он привык и к нему привыкли. На первых порах он жил в доме безвыходно, но старость и тяжесть его несноснейшего характера чувствовались во всем Женине. Обыкновенно просыпался он очень рано, часа в четыре утра; день его начинался с пронзительного старческого кашля, будившего Анну Михайловну и всю прислугу. Чтобы убить чем-нибудь длинное время от раннего утра до обеда, он, если ревматизм не сковывал его ног, бродил по всем комнатам и придирался к беспорядкам, которые виделись ему всюду. Его раздражало всё: леность прислуги, громкие шаги, пение петухов, дым из кухни, церковный звон... Он брюзжал, бранился, гонял прислугу, но после каждого бранного слова хватал себя за голову и говорил плачущим голосом: - Боже, какой у меня характер! Невыносимый характер! А за обедом он много ел и без умолку болтал. Говорил он о социализме, о новых военных реформах, о гигиене, а Анна Михайловна слушала и чувствовала, что всё это говорилось для того только, чтобы не говорить о дочери и о прошедшем. Обоим всё еще в присутствии друг друга было неловко и как будто чего-то стыдно. Только вечерами, когда в комнатах стояли сумерки и за печкой уныло покрикивал сверчок, эта неловкость исчезала. Они сидели рядом, молчали, и в это время души их словно шептались о том, чего они оба не решались высказывать вслух. В это время они, согревая друг друга остатками жизненной теплоты, отлично понимали, о чем думает каждый из них. Но вносила горничная лампу, и старик опять принимался болтать или брюзжать

{05171}

на беспорядки. Дела у него не было никакого. Анна Михайловна хотела было втянуть его в свою медицину, но на первой же приемке он зевал и хандрил. Привязать его к чтению тоже не удалось. Читать долго, часами, он, привыкший на службе к чтению урывками, не умел. Достаточно ему было прочесть 5-6 страничек, чтобы он утомлялся и снимал очки. Но наступила весна, и генерал резко изменил свой образ жизни. Когда от усадьбы в зеленое поле и к деревне забегали свежепротоптанные тропинки и на деревьях перед окнами закопошились птицы, он неожиданно для Анны Михайловны стал ходить в церковь. Ходил он в церковь не только по праздникам, но и в будни. Такое религиозное усердие началось с панихиды, которую старик тайком от жены отслужил по дочери. Во время панихиды он стоял на коленях, клал земные поклоны, плакал, и ему казалось, что он горячо молился. Но то была не молитва. Отдавшись весь отеческому чувству, рисуя в памяти черты любимой дочери, он глядел на иконы и шептал: - Шурочка! Дитя мое любимое! Ангел мой! Это был припадок старческой грусти, но старик вообразил, что в нем происходит реакция, переворот. На другой день его опять потянуло в церковь, на третий тоже... Из церкви возвращался он свежий, сияющий, с улыбкой во всё лицо. За обедом темою для его неумолкаемой болтовни служила уже религия и богословские вопросы. Анна Михайловна, входя к нему в комнату, несколько раз заставала его за перелистыванием Евангелия. Но, к сожалению, это религиозное увлечение продолжалось недолго. После одного особенно сильного припадка ревматизма, который продолжался целую неделю, он уже не пошел в церковь: как-то не вспомнил, что ему нужно идти к обедне... Ему вдруг захотелось общества. - Не понимаю, как это можно жить без общества! - стал он брюзжать. - Я должен сделать соседям визиты! Пусть это глупо, пусто, но, пока я жив, я должен подчиняться условиям света! Анна Михайловна предложила ему лошадей. Он сделал соседям визиты, но уж во второй раз к ним не поехал. Потребность быть в обществе людей удовлетворялась

{05172}

тем, что он семенил по деревне и придирался к мужикам. Однажды утром он сидел в столовой перед открытым окном и пил чай. Перед окном в палисаднике около кустов сирени и крыжовника сидели на скамьях мужики, пришедшие к Анне Михайловне лечиться. Старик долго щурил на них глаза, потом забрюзжал: - Ces moujiks... Объекты гражданской скорби... Чем от болезней лечиться, вы бы лучше пошли куда-нибудь от подлостей и гадостей полечиться. Анна Михайловна, обожавшая своих пациентов, оставила разливать чай и с немым удивлением поглядела на старика. Пациенты, не видавшие в доме Лебедева ничего, кроме ласки и теплого участия, тоже удивились и поднялись с мест. - Да, господа мужички... ces moujiks... - продолжал генерал. - Удивляете вы меня. Очень удивляете! Ну, не скоты ли? - повернулся старик к Анне Михайловне. - Уездное земство дало им взаймы для посева овса, а они взяли да и пропили этот овес! Не один пропил, не двое, а все! Кабатчикам некуда было овес ссыпать... Хорошо это? - повернулся генерал к мужикам. - А? Хорошо? - Оставь, Аркадий! - прошептала Анна Михайловна. - Вы думаете, земству этот овес даром достался? Какие же вы после этого граждане, если вы не уважаете ни своей, ни чужой, ни общественной собственности? Овес вот вы пропили... лес вырубили и тоже пропили... воруете всё и вся... Моя жена вас лечит, а вы у нее забор разворовали... Хорошо это? - Довольно! - простонала генеральша. - Пора за ум взяться... - продолжал брюзжать Лебедев. - Глядеть на вас стыдно! Ты вот, рыжий, пришел лечиться - нога у тебя болит? - а не позаботился дома ноги помыть... На вершок грязи! Надеешься, невежа, что тут обмоют! Вбили себе в голову, что они ces moujiks, ну и воображают, что уж могут верхом на людях ездить. Венчал поп какого-то Федора, здешнего столяра. Столяр ему ни копейки не заплатил. "Бедность! - говорит. - Не могу!" Ну ладно. Только поп

{05173}

заказывает этому Федору полочку для книг... Что ж ты думаешь? Раз пять он к попу за получением приходил! А? Ну, не скотина ли? Сам попу не заплатил, а... - У попа и без того денег много... - угрюмо пробасил один из пациентов. - А ты почем знаешь? - вспыхнул генерал, вскакивая и высовываясь в окно. - Ты нешто заглядывал попу в карман? Да будь он хоть миллионер, а ты не должен пользоваться даром его трудами! Сам не даешь даром, так и не бери даром! Ты не можешь себе представить, какие у них мерзости творятся! - повернулся генерал к Анне Михайловне. - Ты побывала бы на их судах да на сходах! Это разбойники! Генерал не унялся, даже когда началась приемка. Он придирался к каждому больному, передразнивал, объяснял все болезни пьянством и распутством. - Ишь какой худой! - ткнул он одного пальцем в грудь. - А отчего? Есть нечего! Пропил всё! Ведь ты овес земский пропил? - Что и говорить, - вздохнул больной, - прежде при господах лучше было... - Врешь! Лжешь! - вспылил генерал. - Ведь ты говоришь это не искренно, а чтобы лесть сказать! На другой день генерал опять сидел у окна и пропекал больных. Это занятие увлекло его, и он стал сидеть у окна ежедневно. Анна Михайловна, видя, что ее супруг не унимается, начала принимать больных в амбаре, но генерал добрался и до амбара. Старуха со смирением сносила это "испытание" и выражала свой протест только тем, что краснела и раздавала обруганным больным деньги; когда же больные, которым генерал пришелся сильно не по вкусу, стали ходить к ней всё реже и реже, она не выдержала. Однажды за обедом, когда генерал сострил что-то насчет больных, глаза ее вдруг налились кровью и по лицу забегали судороги. - Я просила бы тебя оставить моих больных в покое... - сказала она строго. - Если ты чувствуешь потребность изливать на ком-нибудь свой характер, то брани меня, а их оставь... Благодаря тебе они перестали ходить лечиться. - Ага, перестали! - ухмыльнулся генерал. - Обиделись! Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав. Хо-хо... А это, Анюта, хорошо, что они перестали ходить.