Степан Злобин - Остров Буян Страница 108

— По ухватке видать — Гаврилка и метит в Богданы: города и уезды чает поднять на дворян. Тут такое пойдет, что Болотникова Ивашку припомним. Тогда и в Москве бояре натерпятся страху.

— Им из Москвы далече: на Ивана Великого влезут, глядят — не видать. Стало, мыслят, и нет ничего, дескать, уладим! Ты, мол, боярин, под стены пришел, стой болваном. Попы приедут — уймут!.. — возмущался Хованский. — То холопья боярские, то попы бунтовщиков унимают, а боярин Хованский с целою ратью невесть для чего пришел!.. Срамно мне, Афанасий Лаврентьич! А все ты, все ты меня зазывал! Мол, Гаврилки-Томилки сидеть на коне не могут и саблю, вишь, на смех берут. Ан на деле-то их бояре страшатся. Нам бы их, как клопов на стене, пальцем мять, а к ним Земский собор архиереев в послах посылает… Ты, мол, боярин, им шапку скинь, поклонись! Такой срамотищи во веки веков не бывало…

— Да я, боярин… — начал Ордин-Нащекин.

— Бя-бя-бя!.. — перебил со злостью Хованский. — «Туды в монастырь войска, сюды в монастырь войска, посередке дорожки поставим острожки…» Эх ты!.. Вот тебе и в три дня задавили!.. Хвастун! Кабы не ты, я бы сраму такого не знал, сидел бы в Москве, честный род не порочил…

— Слышь, боярин, я на медведя ходить горазд. Страсть каков я охоч до медвежьей забавы. В берлогу не лазил, а в жизни своей двадцать двух медведей заколол. Что зима, то медведь либо два! — сказал вдруг окольничий.

— Ты к чему?

— Он сам из берлоги вылазит да на рогатину брюхом… Пропорется и без хлопот — из берлоги тащить не надо…

— Мыслишь, сами полезут? — с надеждой спросил боярин.

— Есть у меня человек надежен. Во Псков пошлю его назад воротиться. В стенах и еще есть люди: в Земской избе у заводчиков свой человек — дворянин Иван Чиркин; дворяне, из больших посадских верные люди, владыка Макарий…

— Постой, — перебил боярин, — а когда бы нам стало ведомо, что псковитяне ладят с Литвой сговориться, как ты мыслишь, нам лезти б тогда на стены?

— Такому, боярин, и быть невозможно! — воскликнул Ордин-Нащекин. — Сколь ни мутятся, а ныне случись, что литва или шведы нагрянут, то Псков их не впустит: старух и детей на стены поставят. Покуда всех не побьют, станут биться…

— Ну-ну, не в обиду тебе слово молвил про город ваш… — спохватился боярин. — А заводчики мятежу, те в Литву могут письма писать? Хоть Гаврила Демидов, да Мишка, да… как его там…

— Мыслю, боярин, и те не могут, — возразил дворянин.

— А коли нынче нам скажет лазутчик, что Гаврила Демидов письмо писал за рубеж об приходе литовского войска, как мыслишь — тогда добывати нам стен? — выпытывал у дворянина Хованский.

— Тогда добывать, боярин, и нечего ждать из Москвы указа, — сдался Ордин-Нащекин. — Надо тогда поспешать, пока изменщики не поспели в стены литовское войско впустить.

— И я так-то мыслю. Зови своего лазутчика, — с живостью заключил Хованский.

Рано утром, объехав все городские ворота и разузнав, что творилось ночью и на рассвете вокруг города, Гаврила возвращался домой, чтобы хоть ненадолго остаться наедине с собою самим. Он знал, что дела Всегородней избы опять не дадут ему ни минуты покоя: с утра пойдут крики и споры, укоры за самочинную посылку стрельцов и оружья на помощь крестьянам, допрос двоих перебежчиков, пойманных ночью, когда хотели они спуститься за городскую стену, слезы стрельчих, овдовевших за эту ночь, когда трое стрельцов погибли в разведке…

У ворот своего дома он кинул сынишке повод коня и взошел на крыльцо. В дверях столкнулся с женой, обнял ее, взял на руки дочку, провел рукой по льняным волосенкам двух средних детей, заметил, что на столе против места, где он постоянно сидел, лежит ложка, подумал: «Все ждут каждый раз, что приду, чай, голодом терпят, а есть не садятся». Он снова молча обнял жену. Вошел сынишка. Жена, смутясь, отстранилась от ласки мужа…

— Блины горячи даю, садитесь, — засуетившись, сказала она.

— Умыться бы! — попросил Гаврила.

Уже начиналась жара. Медвяный запах золотых одуванчиков дышал во дворе. Скинув рубаху, хлебник вышел к колодцу. Сын качнул коромысло, повиснув на нем всей тяжестью тельца, подпрыгнув, снова повис, еще и еще, и вдруг ледяная струя окатила разом всю спину хлебника, голову, руки, шею… Фыркая и покрякивая, наслаждался Гаврила прохладной водой, блеском росинок в траве, мирным хрюканьем поросят у корытца и веселым кудахтаньем кур…

Жена стояла уже с полотенцем среди двора. Он с удовольствием растер жесткой холстиной шею и грудь…

— Извелся! Погляди на себя — и щеки ввалились, и бел, как мертвец… Да кушай-ка, кушай горячих! — проговорила жена за столом, словно желая ему возместить в это утро все силы, потраченные за много недель.

Ему не хотелось есть, но, чтобы доставить ей малую радость, он, густо полив сметаной, усердно откусывал свернутый трубкой блин за блином…

— Поспишь? Чай, ночь ведь не спал? — заботливо спросила она.

— Посплю, — согласился хлебник.

Он знал, что сон не придет, но молчание и тишина — было все, за чем он приехал.

Он лег. С улицы брякнул ставень, и полумрак опустился в комнате…

Гаврила закрыл глаза. Мирная жизнь царила кругом.

Он слышал шелест ножа по рыбьей чешуе, плеск воды в лохани, скрип колодезного коромысла, крик петуха, смех дочурки и гуденье пчелы, залетевшей случайно в горницу…

— Спит он, батюшка, спит, — вполголоса торопливо сказала жена во дворе.

Хлебник понял — она испугалась, что он не успел заснуть и услышит ее слова.

— Ну, Христос с ним. Я тут погожу, — скромно ответил поп Яков.

— Батя! Войди, войди! — крикнул хлебник.

Священник вошел в горницу.

— Сокрылся еси! — шутливо сказал он. — Слышь, Левонтьич, беда на тебя: Устинов бушует — кричит, чтоб отставить из старост за то, что намедни стрельцов послал за стены, пушку, пищали из города отдал…

— Врет, не отставит! — с уверенностью ответил Гаврила. — Я ныне для них защита: чают — расправа придет от бояр, так было б с кого искать! Вор Гаврилка, скажут, во всем повинен — он староста всегородний!.. Зови-ка Устинова в старосты — сядет?!

Поп усмехнулся.

— Хитро рассудил, Левонтьич! — одобрил он.

— Я нынче пуще начну своеволить, — сказал Гаврила. — Слышал ты, батя, повинное челобитье по городу ходит?

— Слыхал.

— Дознаюсь, отколе идет, и повинщиков к пытке поставлю…

Поп качнул головой.

— Не велика хитрость! Страхом и воеводы мир держат, — сказал он, — ты б иное придумал. Моя бы мочь — я б дознаваться не стал, кто повинщик…

— А что же ты делал бы?

Поп выразительно тряхнул головой:

— Народ не камень, Левонтьич: на месте не может лежать. Народ — он жив, как вода — течет… Вперед ли, назад ли, абы не стоять!..

— Стало, мыслишь, самим на Хованского лезти? — спросил хлебник.

— За стеной сидеть тошно народу. Не ты с ружьем поведешь, то дворяне с хлеб-солью туда же поведут. Да ладно — хлеб-соль, а не то — и с твоей головой на блюде…

— Не стращай! Хоть поп, а старый дурак: жена, дети рядом! — шепотом остановил Гаврила. — Я мыслил и сам, что надо народ подымать, да чаял, что лучше б не мы на бояр починали, а боярин — на нас, то дружней бы мы стали…

— Бояре веками народом правят — все тайности знают, — ответил поп Яков. — Хованский вперед не полезет. Он станет стоять да тебя ждать…

— Тебе бы, поп, в воеводы! — с усмешкой сказал Гаврила.

— И в попах умны головы надобны, — возразил священник.

Внезапно раздался стук в ставень.

— Гаврила Левонтьич! Гонец от стрельцов! — крикнул Захарка с улицы.

— Входи, Захар, — позвал хлебник.

Подьячий вошел.

— Гаврила Левонтьич, гонец от стрельцов, что намедни ушли с мужиками! — воскликнул Захар.

— Где гонец?

— Ждет в Земской избе. Боярская грамота с ним. Окроме тебя, не хочет давать никому.

Гаврила живо вскочил…

Устинов и с ним несколько человек из больших и средних разом умолкли при входе во Всегороднюю избу Гаврилы Демидова. Они расступились почтительно и враждебно…

Чернявый, угрюмого вида стрелец встал навстречу хлебнику. Из-за пазухи он вынул запечатанный свиток, испачканный кровью и грязью.

— Вот… У гонца вынял… на… — прохрипел он, подавая свиток Гавриле, и снова тяжело сел на скамью.

Он был покрыт потом и пылью. Стрельцы — Коза и Неволя — расспрашивали его, как было дело, и он рассказал, как караулили они у дороги, как напали на дворянина и как товарищи послали его во Псков, а его заметили из московского дозора и стали ловить…

Земские выборные слушали его, обступив тесной гурьбой.

Гаврила читал письмо от боярина Хованского к государю… Хованский писал, что нет у него ни пороха, ни снарядов, он жаловался, что люди разбегаются от него, что если псковские воры захотят взять Снетогорский монастырь, то ему не с чем держаться, и что он монастырь поневоле отдаст, а если псковитяне захватят Гдовскую дорогу — то с той дороги придут к ним стрельцы из Гдова и солдаты Сумерского погоста, и мужики привезут хлеб.