Лев Толстой - В чем моя вера Страница 11

Иоанн Златоуст не говорит, чем будет руководствоваться кто-нибудь другой в определении злых? Что, если он сам злой и будет сажать в темницу добрых?

"Теперь приложи сии примеры к закону: повелевающий исторгать око за око налагает сей страх, как некие крепкие узы, на души порочных и уподобляется человеку, связавшему оных вооруженных; а кто не определил бы никакого наказания преступникам, тот вооружил бы их бесстрашием и был бы подобен человеку, который роздал злодеям мечи и разослал их по всему городу".

Если Иоанн Златоуст признает закон Христа, то он должен сказать: кто же будет исторгать глаза и зубы и сажать в темницу! Если бы повелевающий исторгать око за око, то есть Бог, сам бы исторгал, то тут не было бы противоречия, а то это надо делать людям, а людям этим Сын Божий сказал, что этого не надо делать. Бог сказал: исторгать зубы, а Сын сказал: не исторгать, -- надо признать одно из двух, и Иоанн Златоуст и за ним вся церковь признает повеление Бога-Отца, то есть Моисея, и отрицает повеление Сына, то есть Христа, которого учение будто бы исповедует.

Христос отвергает закон Моисея, дает свой. Для человека, верующего Христу, нет никакого противоречия. Он и не обращает никакого внимания на закон Моисея, а верует в закон Христа и исполняет его. Для человека, верующего закону Моисея, тоже нет никакого противоречия. Евреи признают слова Христа пустыми и верят закону Моисея. Противоречие является только для тех, которые хотят жить по закону Моисея, а уверяют себя и других, что они верят закону Христа, -- для тех, которых Христос называл лицемерами, порождениями ехидны.

Вместо того чтобы признать одно из двух: закон Моисея или Христа, признается, что оба Божественно-истинны.

Но когда вопрос касается дела самой жизни, то прямо отрицается закон Христа и признается закон Моисея.

В этом ложном толковании, если вникнуть в значение его, страшная, ужасная драма борьбы зла и тьмы с благом и светом.

Среди еврейского народа, запутанного бесчисленными внешними правилами, наложенными на него левитами под видом Божеских законов, пред каждым из которых стоит изречение: "и Бог сказал Моисею", -- является Христос. Не только отношения человека к Богу, его жертвы, праздники, посты, отношения человека к человеку, народные, гражданские, семейные отношения, все подробности личной жизни: обрезание, омовение себя и чаш, одежды, -- все определено до последних мелочей и все признано повелением Бога, законом Бога. Что же может сделать, не говорю Христос-Бог, но пророк, но самый обыкновенный учитель, уча такой народ, не нарушая тот закон, который уже определил все до малейших подробностей? Христос так же, как и все пророки, берет из того, что люди считают законом Бога, то, что есть точно закон Бога, берет основы, откидывает все остальное и с этими основами связывает свое откровение вечного закона. Нет нужды уничтожать все, но неизбежно нарушить тот закон, который считается одинаково обязательным во всем. Христос делает это, и его упрекают в нарушении того, что считается законом Бога, и за это самое его казнят. Но учение его остается у его учеников и переходит в другую среду и в века. Но в другой среде веками нарастают опять на это новое учение такие же наслоения, толкования, объяснения, опять подстановка человеческих низменных измышлений на место Божеского откровения; вместо "и Бог сказал Моисею" говорится: "изволился нам и Св. Духу". И опять буква покрывает дух. И что более всего поразительно -- это то, что учение Христа связывается со всей той "тора" в смысле писанного закона, который он не мог не отрицать. Эта тора признается произведением откровения его духа истины, то есть Св. Духа, и он сам оказывается в тенетах своего откровения. И все учение его сводится на ничто.

Так вот отчего после 1800 лет со мной случилась такая страшная вещь, что мне пришлось открывать смысл учения Христа как что-то новое.

Мне не открывать пришлось, а мне пришлось делать то самое, что делали и делают все люди, ищущие Бога и закон Его: находить то, что есть вечный закон Бога, среди всего того, что люди называют этим именем.

VI

И вот, когда я понял закон Христа как закон Христа, а не закон Моисея и Христа, и понял то положение этого закона, которое прямо отрицает закон Моисея, так все Евангелия, вместо прежней неясности, разбросанности, противоречий, слились для меня в одно неразрывное целое, и среди их выделилась сущность всего учения, выраженная в простых, ясных и доступных каждому пяти заповедях Христа (Матф., V, 21-48), о которых я ничего не знал до сих пор.

Во всех Евангелиях говорится о заповедях Христа и об исполнении их.

Все богословы говорят о заповедях Христа; но какие эти заповеди, я не знал прежде. Мне казалось, что заповедь Христа состоит в том, чтобы любить Бога и ближнего, как самого себя. И я не видел, что это не может быть заповедь Христа, потому что это есть заповедь древних (Второзаконие и Левит). Слова (Матф., V, 21-48) -- кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, то малейшим наречется в Царстве Небесном, а кто сотворит и научит, тот великим наречется в Царстве Небесном, -- я относил к заповедям Моисея. А то, что новые заповеди Христа ясно и определенно выражены в стихах V главы Матфея от 21-48, никогда не приходило мне в голову. Я не видел того, что в том месте, где Христос говорит: "вам сказано, а я говорю вам", выражены новые определенные заповеди Христа, и именно по числу ссылок на древний закон (считая две ссылки о прелюбодеянии за одну), пять новых, ясных и определенных заповедей Христа.

Про блаженства и про число их я слыхал и встречал перечисление и объяснение их в преподавании закона Божия; но о заповедях Христа я никогда ничего не слыхал. Я, к удивлению моему, должен был открывать их.

И вот как я открывал их. Матф., V, 21-26. Сказано: "Вы слышали, что сказано древним: не убивай; кто же убьет, подлежит суду (Исход, XX, 13.). А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: "рак(" -- подлежит синедриону, а кто скажет "безумный", подлежит геенне огненной (23). Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя (24), оставь там дар твой пред жертвенником и пойди прежде помирись с братом твоим и тогда приди и принеси дар твой (25). Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге и не ввергли бы тебя в темницу (26). Истинно говорю: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта".

Когда я понял заповедь о непротивлении злу, мне представилось, что стихи эти должны иметь такое же ясное, приложимое к жизни значение, как и заповедь о непротивлении злу. Значение, которое я приписывал прежде этим словам, было то, что всякий должен всегда избегать гнева против людей, не должен никогда говорить бранных слов и должен жить в мире со всеми без всякого исключения; но в тексте стояло слово, исключающее этот смысл. Сказано было: не гневайся напрасно, так что из слов этих не выходило предписания безусловного мира. Слово это смущало меня. И за разъяснением моих сомнений я обратился к толкованиям богословов; и, к удивлению моему, нашел, что толкования отцов преимущественно направлены на разъяснения того, когда гнев извинителен и когда неизвинителен. Все толкователи церкви, особенно напирая на значение слова: напрасно, объясняют это место так, что не надо оскорблять невинно людей, не надо говорить бранных слов. но что гнев не всегда несправедлив, и в подтверждение своего толкования приводят примеры гнева апостолов и святых.

И я не мог не признать, что объяснение о том, что гнев, по их выражению, во славу Божию не воспрещается, хотя и противное всему смыслу Евангелия, последовательно и имеет основание в слове напрасно, стоящем в 22 стихе. Слово это изменяло смысл всего изречения.

Не гневайся напрасно. Христос велит прощать всем, прощать без конца; сам прощает и запрещает Петру гневаться на Малха, когда Петр защищает своего ведомого на распятие учителя, казалось бы, не напрасно. И тот же Христос говорит в поучение всем людям: не гневайся напрасно и тем самым позволяет гневаться поделом, не напрасно. Христос проповедует мир всем простым людям, и вдруг, как бы оговариваясь в том, что это не относится до всех случаев, а есть случаи, когда можно гневаться на брата, -- вставляет слово "напрасно". И в толкованиях объясняется, что бывает гнев благовременный. Но кто же судья тому, говорил я, когда гнев благовременный? Я не видал еще людей гневающихся, которые бы не считали, что гнев их благовременный. Все считают, что гнев из законен и полезен. Слово это разрушало весь смысл стиха. Но слово стояло в Священном писании, и я не мог выкинуть его. А слово это было подобно тому, что если бы к изречению: люби ближнего было прибавлено: люби хорошего ближнего, или: того ближнего, который тебе нравится.