Вячеслав Шишков - Тайга Страница 11

Андрей-политик лежал на спине, смотрел не мигая в небо и прислушивался к пушистому шелесту хвой.

"Неужели - близко?"

Много за это время Андрей передумал, много перечувствовал.

- Анночка, - шепчет Андрей и видит голубые глаза, такие грустные и укорные, что сердце глухо замирает, а губы от волнения дрожат и прыгают.

И опять думает Андрей и не может оторваться от думы: колышется возле, шепчет, вдаль влечет, торопит - скорей, не медли...

И уж кружатся мысли радостные, радостно в ладоши бьют, звенят колокольчиками. Все страшное изжито, впереди радостный труд, впереди Аннины лучистые глаза и ее душа особенная, новая, не как у всех, новая Аннина душа.

- Вот ты, говоришь, спалитический... А скажи, сделай милость, что они, эти самые сполитики? - подает Лехман голос. - У меня один знакомый такой был, вроде как из ваших... Что же, у вас шайка, что ли, такая?

Андрей не сразу оторвался от дум. На Лехмана смотрит: Лехман корзину плетет, Ванька с Тюлей за грудки друг друга берут, борются.

- За кого они, к примеру, стоят, в кого веруют?

- За народ стоят, за правду.

Лехман, положив руки на колени, долго и внимательно разглядывал Андрея, потом сказал:

- Так-так-так... Стало быть - верно: не впервой слышу... Дело доброе...

Солнце спускалось за тайгу. Наплывали сумерки.

А как замигала в небе бледная звезда, повел Ванька, лежа на брюхе, сказку:

- И вот, значит, жила-была парица-змеица, прекрасная королица... И пошел к ней мужик, по прозвищу Борма, правду искать... Вот ладно... Шел, значит, он, шел... И вдруг как выскочит из-за кустов страшный Оплетай, одна рука, одна нога... "А-а, правды захотел?!" - да как вопьется ему в лен, значит, в шиворот, и начал кровь сосать...

Андрей борется со сном, но глаза сами собой смыкаются, все куда-то плывет и затихает...

... - "Ты кто таков?" - "Я страшный Оплетай, одна рука, одна нога"...

Андрей перевернулся лицом к кедру и крепко заснул.

IX

Иван Степаныч Бородулин торопился из волости в родное село Назимово. Урядника в волости не застал: уехал на дальний прииск три тела подымать.

Бородулин знал, что вор кто-нибудь из назимовцев! а скорей всего "уголовная шпана".

"Жулик, черт. Поди, в Кедровку упорол... Там гулянка добрая... Вот коня сменю - и в путь".

И не от скупости это: триста пятьдесят рублей - раз плюнуть, из-за них Иван Степаныч не стал бы себя тревожить.

Но вот вчера, ночуя в тайге, он увидел сон: явилась Анна во всем красном и сказала: "Деньги найдешь - быть!" А что такое "быть" - не разъяснила.

И Бородулин всю дорогу думает о ней, никак не может отмахнуться, все мерещится ему Анна, сильная, ядреная.

Едет вперед и тайги не замечает, все сгинуло куда-то, провалилось. Но вдруг в сознании всплывает зобастая, нелюбимая жена.

- Но, дьявол! - бьет Бородулин лошадь, кругом вмиг вырастает стеной тайга: вот сосны, вот пень, муравейник прижался к корням темной елки, попискивают и жалят комары.

Начинает купец думать о делах: надо земли прикупить... Но зачем, куда ему: умрет - кому оставит? "Эх, сына бы!"

"Деньги найдешь - быть..." - опять тихонько просачивается в душу; замелькали голубые задумчивые Аннины глаза, а тайга вновь стала куда-то уходить, заволакиваться серым, исчезли лошадь, солнце, комары. И Бородулин, сладко ощущая, как у него замирает сердце, как неотступно стоит перед взором Анна, соглашается радостно, что без Анны ему не жить.

"А жена? Убьешь?"

- Но, дьявол! - хлещет неповинного коня...

Солнце за полдни перевалило, когда он подъехал к Назимову.

Едет трусцой по улице, а навстречу народ бежит.

- Езжай скоряе!.. Анка... Анка...

Бородулин вмах понесся к дому.

А вдогонку:

- Анна удавилась... Анка... Анка...

Кубарем слетел с коня, сшиб с ног какую-то старуху:

- Прочь! - и, не помня себя, ввалился в дом.

Толпится возле кровати народ. Растолкал всех и метнул взглядом по бледному испуганному лицу Анны.

- Анютушка! Родимая!

- Шкура! - сквозь стиснутые зубы буркнула Дарья и сердито повернулась у кровати взад-вперед на каблуках.

- Ты меня прости, Иван Степаныч. Тяжко мне... Скука грызет... Прости, голубчик...

- Живучая... - вновь прошипела Дарья.

- Вон, жаба! - топнул Бородулин и, размахнувшись, влепил ей пощечину. - Вон!!! Вон!.. Все вон!.. Всех перекострячу!..

Толпа бросилась кто куда, Дарья первая. Фенька на глаза попалась, размахнулся - раз!

- Это вы, стервы, с Дашкой!.. Укараулить не могли... Душу вышибу!..

- Иван Степаныч... - молила Анна.

Бородулин, шумно отдуваясь, запер все двери на крючок и, подойдя к Анне, грузно сел на табуретку. Как в лихорадке, стучали зубы, гудело в голове, пресекся голос, и все было как сон. Он крепко сжал виски, закрыл глаза, стараясь овладеть собой, но вдруг стал задыхаться: глаза испугались, забегали, руки ловили воздух, виски и лоб дали испарину, а табуретка выскользнула из-под дрожащих ног. Он ахнул, схватился за сердце, уткнулся в колени Анны и жутко, со свистом, застонал.

- Иван Степаныч... Бог с тобой... - вся в страхе вскочила Анна.

- Жива... Ну, Аннушка... Ну, родимая... - Встал, шатается, лицо налилось кровью, в глазах удивленье и радость, будто впервые увидал Анну. - Господи, жива... невредима, - твердил он прыгающим шепотом.

Долго умывался, мочил голову водой и, шумно отдуваясь, жаловался:

- Эка, сердце-то... чуть что - и зашлось... Фу-у ты... Неприятности все, ерунда...

Ноги все еще дрожали и подгибались в коленях.

- Ну, как же ты так? - успокоившись, подошел он к Анне. - Пошто так-то?.. Пакость одна, душевредство. Ну, не по нраву тебе здесь, к отцу не то поедем, в Кедровку...

- И здесь... и туда... - в раздумье говорила Анна, опустив голову и рассеянно посматривая исподлобья на Бородулина.

- А? Чего?

- А так. Что-нибудь... этакое, чтобы... Вот Андрей знает... Больше никому, никому! - Она подняла голову и пристукнула кулаком по колену. Никому!

- Чего - никому?

- А так уж... никому. - Она вздохнула. - Не вв-е-ерю, - растянула Анна и вдруг улыбнулась. - Ну, пойдем...

- Пойдем, Аннушка, - обрадовался Иван Степаныч, и они поднялись наверх.

- Вот, живи здесь, распоряжайся, - любовно сказал Иван Степаныч, но опять ударила в его сердце злоба.

- Водки! - крикнул Фене. - Приказчика сюда!

Пришел приказчик.

- Дашку сюда!

- Чичас, - сказал тот и скрылся.

- Ты не бей их, Иван Степаныч. Неужто не жаль тебе?

Бородулин грузно ходил по комнате, поскрипывая сапогами, Анна сидела у стола. Она то улыбалась, словно видела кого-то близкого, то вдруг становилась задумчива, а взгляд делался незрячим, будто глаза смотрели внутрь, о чем-то вспоминая.

- Привези ты ко мне, ради бога, матушку... Стосковалась...

- Ладно, Аннушка, привезу, - поспешно соглашался Бородулин.

- Поезжай скорее. Как увидишь Андрея - напиши...

- Аннушка... - как вкопанный остановился Бородулин.

- Ох, чегой-то я опять неладно... Голова горит.

Она облокотилась о стол в подперла голову рукой. Сбоку в нее ударяли лучи солнца, и Бородулину казалось, что ее побледневшее лицо с льняными волосами будто в венце из золота.

Анна лениво перевела взгляд на Бородулина и застыла. Глаза их встретились. Бородулин попятился, изумленно открыл рот. Ему ясно представилось, что не его видит Анна, а что-то другое, чего нет ни в нем, ни за избою, ни в тайге, во всем мире нет... Вот глаза ее ширятся, напряженно сдвинулись брови, лоб в складках; вся она как-то подалась вперед и порывисто задышала.

- Аннушка! - шагнул к ней Иван Степаныч. - Анна...

Та вздрогнула, ударившись локтем о стол, и робко улыбнулась.

- Не вспомнить... - протянула нежным, тоскующим голосом. - Не вспомнить...

- Ты чего это, Аннушка? - тихо сказал, стараясь скрыть тревогу, и наклонился к ней.

- Вот сидела бы я, да и плакала бы все...

- О чем же?..

- А о чем - не вспомнить...

Он взял Анну за плечи, прижал ее голову к своей груди и поцеловал в гладкий прямой пробор.

- Мне хорошо у тебя, Иван Степаныч, - зашептала Анна. - Только скука берет, тоска.

И Бородулин увидел, как из ее глаз покатились слезы. Он завздыхал, мысли бестолково заметались; не знал, что делать.

- Плюнь на это, плюнь!.. - вдруг радостно сказала Анна. - Сначала потеряла, потом нашла... Сожги все. По-новому будет... Сожги!

Ивану Степанычу вдруг жутко стало и приятно. Он дрожащей рукой, покрывшейся холодным потом, вытащил платок и начал бережно вытирать слезы Анны. Ему хотелось сказать что-нибудь ласковое, бодрое, чтоб сразу просветлел у Анны разум. Он гладил ей голову, плечо, спину и чувствовал, что по всему его телу горячей волной полилась жалостливая отеческая к ней любовь.

- Сожги, сожги! - повторяет шепотом Анна, но он не слышит, своим полон, тайным и радостным.

Он теперь знает, он решил, и это будет! Он прилепит к себе Анну, убережет ее от лихого глаза, от наговора, он ее вылечит...

"Ребенок мой, дитя мое милое... Аннушка..."

- А как же, Иван Степаныч, ребеночек-то мой? - будто перехватив его мысль, спросила Анна. - Ведь ты, поди...