Андрей Зарин - Кровавый пир Страница 11

– Государь, неповинна! – завопила Пашка, бросаясь ему в ногу.

– Встань, дура, встань! Розгачи самой на пользу будут. Ей вы, возьмите!

Двое холопов подхватили Пашку и поволокли из горницы.

– Вопи сильнее, – сказал ей один, – мы тебя бить не станем. Их бы, шутов, самих розгачами!

– Постарался бы, – ухмыльнулся другой, – для его чести!..

Сергей раза два облился потом, потом заснул крепким, живительным сном, и когда проснулся, то почувствовал себя таким бодрым и сильным, что даже рассмеялся. Но едва он вспомнил про причину своей болезни, про свою страшную месть, как смех тотчас замер на его устах, лицо побледнело, глаза вспыхнули злым огнем, и он быстро поднялся со скамьи и хлопнул в ладоши.

Вместо слуги к нему вошел отец с толстою свечою в деревянном шандале.

– Э, проснулся, сынок! Славно!

– Поздно?

– Двадцать второй час пошел. Ты ляг! – сказал он заботливо. – Я заказал тебе горячего вина с имбирем. Оно тебя лихо согреет. А ночь‑то добрая! Светлая!..

Добродушного Лукоперова нельзя было узнать. Глазки, его горели злым огнем, тонкие губы кривились злою усмешкою.

– Сделал, батюшка? – тихо спросил его сын, послушно ложась опять на лавку.

– Все, сынок, все, как заказывал! Ха – ха – ха! Будет ему, басурману, потеха на закусочку!

В это время вошел Первунок, внося жбан горячего вина и стопу.

– Испей, сыночек, на дорожку! – ласково сказал ему отец.

– Сбирай людей! – приказал Сергей Первунку.

Тот поклонился и выскользнул из горницы. Сергей встал и быстро оделся. Он надел кафтан, опоясал его кушаком, прицепил к боку саблю и засунул за пояс пистолет.

– Кольчугу бы набросил! Не ровен час…

– Пустое!

Сергей залпом выпил две стопы горячего вина, и силы его словно удвоились.

– Ну, иду. Благослови, батюшка!

– С Богом, с Богом. Накажи охальника! – торопливо перекрестил его отец. – Ждать тебя буду. Приходи прямо ко мне в горенку.

Сергей вышел во двор. Луна ярко светила, и он увидел кучку подобранных один к другому молодцов из холопов.

– Ну, – сказал он, подходя к ним, – все у вас в порядке?

– Все, государь! – ответил Первунок,

– Так слушайте! На усадьбу Чуксанова пойдем. Ты, Первунок, возьмешь с собой десяток и с задов в сад перелезешь с молодцами. Ты, Кривой, пяток возьми и за амбарами перелезешь; ты, Сова, с другой стороны, а я с ворот. Как заплачу филином, все сразу и сейчас ворота открывайте! Все избы зажечь! Холопов бейте, которые обороняться будут, а его самого живым взять! Помните! Кто возьмет, тому три рубля и кафтан, кто убьет его – веревка на шею! Ну, с Богом!

Ворота отворились, и все гуськом вышли за околицу и пошли вдоль тына.

Чуксанов жил всего в трех верстах.

Усадьба его садом сливалась с лесом, а ворота выходили на речной берег. С боков шли степные луга, и вокруг ближе трех – пяти верст не было у него никаких соседей.

В эту ночь не спалось ему. Все еще не мог совладать он со своими думами и ломал голову, как увидеть Наташу, как узнать, что с нею. Грустный, он вышел на свое крыльцо. Месяц ласково смотрел на него.

Василий поднял глаза на небо.

Может, и она в эту минуту смотрит из оконца на луну и о нем думает.

Вдруг он вздрогнул. Жалобно – жалобно заплакал филин.

Не к добру это!

И только что он это подумал, как с криками замелькали по двору люди, распахнулись ворота, и в них хлынула толпа, сверкая саблями.

Василий тотчас сообразил, в чем дело, и бросился в горницу! В один миг сорвал он со стены саблю и прыгнул в окошко.

Его тотчас окружили люди Первунка.

Сзади послышались вопли, собачий лай, звон мечей, и вдруг страшная картина разбоя озарилась заревом пожара.

Василий рубился как исступленный.

– Не руби его! – закричал Первунок. – Это сам! Живым бери! У кого аркан?

Василий отпрыгнул в сторону и метнулся по траве сада, махая саблею. Все расступились. Он бросился к тыну.

– Лови его, держи! – раздались голоса. В ту же минуту под ноги ему подкатился какой‑то человек. Василий упал, и тотчас на него навалились лукоперовские холопы.

Посреди двора, вокруг которого, с треском рассыпаясь искрами, догорали избы, на краю колодца сидел Сергей, опираясь на саблю, а перед ним стоял связанный Чуксанов. Они смотрели в упор друг на друга, и взоры их метали молнии. Наконец Сергей перевел дух и заговорил:

– Ну, вот, друже, и расчет сведем! Ты меня, а я тебя!

– Расчет будет, когда я вашу усадьбу спалю! – глухо ответил Василий.

Сергей усмехнулся:

– Ладно, коли спалишь, а пока за вчерашнее посчитаемся!

– Развяжи руки и дай саблю!

– Тебе? Саблю? – с невыразимым презрением воскликнул Сергей. – Пастуший кнут тебе, дворянин сермяжный!

Он перевел дух и, стараясь казаться спокойным, сказал с усмешкою:

– Хотел я тебя поначалу нагайкой бить, да раздумал. Ты меня нагайкой бил, и выходит, тебе то не по чину будет! Решил розгами!

Василий вздрогнул.

– Не смеешь ты этого! – закричал он. – Я такой же дворянин, как и ты. Я к воеводе пойду!

– Иди, милостивец! А пока что: эй, Первунок, Кривой, Муха! Ну‑ка его! – закричал Сергей.

В одно мгновение холопы набросились на Чуксанова, развязали его, сдернули кафтан, рубаху и штаны и положили на землю. Первунок сел ему на плечи, Муха на ноги.

– Розог! – приказал Сергей.

Длинные прутья свистнули в воздухе, и из спины Чуксанова брызнула кровь. Он закусил себе руку, чтобы не кричать от боли.

– Садчее! Садчее, так его! Будешь помнить, волчья, сыть, Лукоперова! Голь! Сермяжный дворянин! – ругался Сергей под свист розог.

Кривой устал махать рукою, его сменил Сова. Спина Чуксанова уже давно представляла собою кровавое месиво, и розги не били, а шлепали по ней, словно по луже.

– Бросьте его псам! – приказал наконец Сергей. Первун и Муха сошли с Василия, но он лежал неподвижно ничком, вонзив зубы в руку.

– Собаке собачья смерть! – злобно сказал Сергей. – Ну, домой!

Холопы потянулись, ведя за собою связанных Чуксановых людей. На дворе уже догорали последние головешки. Восток побелел и скоро озарился кровавым заревом. Кругом было безмолвно, тихо, только плескалась река да тихо шумел еще не проснувшийся лес.

Чуксанов лежал недвижным трупом.

Из‑за сгоревшего сруба вылезла опаленная собака. Она подбежала к хозяину, обнюхала его и с жалостным визгом начала лизать его окровавленную спину. Чуксанов не шевелился…

V

Василий наконец очнулся и с изумлением огляделся вокруг себя. Лежал он словно бы на полке. На стенах, на потолочных балках, везде, куда ни глянь, висели пучки трав и кореньев. Слабый свет пробивался через два тусклых оконца, затянутых пузырем, и Чуксанов не мог понять, где он находится. Только не у себя. У него висели в углу образа и теплилась лампада, стоял стол и дубовые скамьи, на стене висел ковер персидский и на нем славное оружие. Он хотел сойти, но страшная боль в голове и спине заставила его застонать и бросить попытку шевельнуться хоть членом. В то же время он вспомнил все происшедшее: пожар, битву и страшное, позорное наказание. При этом воспоминании он застонал еще сильнее.

– Очнулся! – раздался подле него голос.

Он повернул голову и увидел тощего старика, в котором сразу признал Еремейку, лукоперовского знахаря. Кровь застыла в его жилах, волосы зашевелились на голове. Какую муку и позор ему еще придумали?..

– Разве мало им мести? – глухо спросил он. – Чего они еще захотели от меня?

Старик понял его мысли и покачал головою.

– Не бойсь, не бойсь, ты не у ворога! Еремейка не выдаст, кого хоронит.

– Так ты… – с надеждою в голосе начал Василий.

– Да, кабы не я, псы бы тебя съели, – перебил его старик. – Иду это я из лесу, что дымом тянет? Подхожу, а на месте твоей усадьбы‑то пеньки горелые. Вижу там, подале, собаки что‑то словно грызутся. Подошел ближе: лежишь ты ровно туша свежеванная, а вкруг псы, и один‑то пес тебя защищает, а его грызут. Тут я разогнал их, тебя‑то, молодец, до ночи стерег, а ночью сюда приволок, благо, у меня тут лазейка есть!.. Ты здеся пластом три дня лежал. Все без памяти.

– Спасибо, дедушка, – со слезами на глазах проговорил Василий, – Бог тебя… – Он не кончил и протяжно застонал.

– Больно? – участливо спросил Еремейка.

– Саднит, жжет… испить бы!

– Это можно! Я тебе кваску, кисленького! – старик ушел и через минуту вернулся с деревянным ковшом холодного квасу. Василий жадно осушил ковш.

– Теперь полежи малость, – сказал ему Еремейка, – а опосля я приду; опять тебя мазью натру. Спина‑то уж заживать стала. Скоро совсем молодцом встанешь!

– Скорей бы! – проговорил Василий, и измученное лицо его вспыхнуло. Старик понял его и усмехнулся:

– Успеешь еще!..

В тишине и покое, при заботливом уходе Еремейки, Василий слез с полка уже на третий день после того, как очнулся. Старик поместил его в своей кладовой, и Чуксанов, несмотря на то что жил в усадьбе своего ворога, был безопаснее, чем в каком ином месте.