Андрей Битов - Ожидание обезьян Страница 11

и это есть момент, когда подносит хозяин гостям прощальный рог. И рог этот был величиною со слоновий бивень.

И помещалось в него как раз две бутылки вина.

Я еще думал, что рог пойдет по кругу...

Но хозяин, младший, похожий, как черт, на Пушкина, показал, как это делается: на одного, - поглотив единым духом, не прерываясь, содержимое рога. И пока его наполняют снова и я гадаю, кто следующий, а отец его, так редкостно, так по-братски похожий на моего отца, только прожившего другую, параллельную, секретную от меня жизнь, с ее воздухом, трудом и здоровьем, так по-отечески доброжелательно и поощрительно поглядывает на меня и посмеивается, будто втайне мною довольный,

то думаю я, наверно, о том, что, Господи, неисповедимы пути Твои и мог бы, мог бы я вполне быть его сыном; что протянулась с неба великая рука с моим зернышком на ладони, и был я зачат в Анапе ("Ана-па" по-абхазски "протянутая рука") - так это же факт. Японцы считают возраст человека с зачатия, так почему бы не Анапа - моя родина? Только случайность станет единственной, обрекая тебя на судьбу...

Рог был протянут мне, и пока я отнекивался, ОН уже рвался к нему. Я умолял, я хватал ЕГО за руки, я обоснованно утверждал, что это ЕГО погубит, что ОН не осилит, что ОН опозорится, что ОН вырубится, - бесполезно! ОН вывернулся из моих объятий и вцепился в рог. Ощущая себя конем.ОН чуть ли не ржал. ОН скинул сандалии, по-видимому для большего подобия, и, потоптав босыми пятками абхазский агазон, изрек: "Земля, помоги мне!" И так, решив, что ОН стал наконец на почву, ОН приник. Мне оставалось лишь с тревогой следить за НИМ. ОН пил и пил, и рог ЕГО поднимался. Я и в трезвом-то виде не могу слишком задирать голову, опасаясь головокружения. Как ЕМУ хватало дыхания!.. Голова запрокидывалась, и рог поднимался все выше, и, стоя в прямом смысле на земле, увидел ОН взошедшую ни с того ни с сего, словно выпрыгнувшую из-за горизонта луну. Было в ее изгибе что-то хищное, как у барса в прыжке, вцепившегося в жертву. И так, не столько удерживая, сколько держась за рог, повис ОН на. нем между землею и луной, как пионер-горнист в парке, да так и застыл, протрубив последнюю, победную, каплю. Под дружную одобрительную овацию ОН стоял. "Ну-ну, - подумал я, - посмотрим, как ты будешь дальше". Но и дальше ОН не сразу упал, а еще сумел торжественным жестом вручить опустошенный рог следующему и не покачнувшись сойти с арены.

Посадить ЕГО в машину было уже труднее. ОН ползал на четвереньках по газону и плакал. "Зубик! Зубик Люсин потерял..." - причитал ОН. Никто, кроме меня, ЕГО не понимал.

ОН успокоился наконец у меня на груди, свесив голову, убаюканный автомобильной тряской, обнимая Люсин череп, как ребенок игрушку.

Не доезжая Сухума ОН очнулся неожиданно четкий и решительный, расслышав нежное ржание, и попросил остановиться. Все были рады слегка освободиться от абхазского посошка, но ЕГО занимало даже не это. ОН спросил, не тот ли это пансионат светится за железной дорогой... и ЕМУ подтвердили, что тот, тот самый, как ОН угадал? Страшная догадка мелькнула во мне: этого нельзя было, ни в коем случае, допустить! - но ОН тут же подтвердил мое опасение, заявив, что никуда дальше не поедет, что заночует в пансионате. Как я надеялся, что абхазские друзья этого не допустят! Но они, посовещавшись, сочли ЕГО вполне вменяемым. Я удерживал ЕГО из последних сил, но ОН всегда был сильнее меня. "Да отьебись ты!" - зло выкрикнул ОН и вырвался из моих пьяных рук. И побежал.

ОН бежал, как ему казалось, как конь. Напрямик, через железнодорожные пути и заросли асапарели; мало что оставалось от моих джинсов. И наконец, проломившись сквозь последние камыши и осоки, прогремев галькой по берегу, рухнул не раздеваясь в море и поплыл. "Да отъебись ты!" - приговаривал ОН в такт каждому своему гребку в ответ на мои захлебывающиеся призывы. У меня не хватило сил, я выдохся и отстал.

ОН заплыл довольно далеко по лунной дорожке, эпически пофыркивая, как фольклорный конь, любуясь собою в фосфоресцирующих пузырьках, будто ОН был все это: и море, и конь, и лунная дорожка. ОН чувствовал себя нарзаном, налитым в бокал, хотя более походил на таблетку алка-зельцера, в НЕГО брошенную. Растворившись в ночи, ОН выходит на берег с легким ржанием, как бы из морской пены рожденный, ровно напротив светящегося во все окна пансионата. ОН целеустремлен. ОН метит в яблочко.

Я умоляю ЕГО. Именно вот этого ОН себе не простит никогда. Этого нельзя делать ни в коем случае. Это падение. В самом том смысле. Остановись!

".... я тебя!"

И ОН был прав. Потому что это ОН именно меня...

Это я был мокр, грязен и пьян, а ОН ловкий, как Джеймс Бонд, крадучись, как барс, сразу в смокинге и с розой в петлице, и она увидела именно ЕГО, а не меня, судя по восторженному ее взгляду, принимая только что варварски сорванную на главной клумбе розу; это они вдвоем, даже не перемолвившись, тут же бегут, взявшись за руки, на пляж, в ночь, в темноту, в море, ОН с приличествующим ему ржанием, она со счастливым повизгиванием; это они раздеваются на бегу, роняя свои хитоны и туники, сбрасывая с себя все; это они плещутся и играют, как тритон и наяда, фосфоресцируя друг для друга белыми задницами, целуясь и обнимаясь в открытом море, прекрасно зная, что это только они видят светящийся во все окна пансионат, а тот, дурак, их не видит щурится, всматривается, а не видит... и здесь, в прибое, у всех на виду, ОН наконец попадает в десятку.

ОН опрокинул на себя ночь. .... ОН эту ночь!

... и море, и пансионат, и его светящиеся окна, и всю прозу: и коня, и яблоки, и рог, и народы, и лунную дорожку, и небо, и звезды, и саму матушку сыру землю, в данном случае состоявшую из остывающей уже гальки, и невидимые уже кусты, защитившие их от освещенной променадной дорожки, и эту променадную дорожку с доносившимися оттуда возбужденными голосами отдыхающих, и этих отдыхающих, и их голоса, и шары фонарей над этими голосами, мать их, эти шепчущиеся фонари, и пограничную вышку, мать ее, и гуляющий по прибрежной полосе луч прожектора, пока что заботливо их огибавший, мать его, и цикад, не умолкающих по той же причине, и ветерок повеявший, и волну набежавшую, и волну отбежавшую, то звезды, то гальку, то прибой, и - море, море, море! - в Грецию, в Медитаранию, в Рим!

II. КОРОВА

25 августа 1983 года. Шесть утра. Медитаранский пейзаж. Чисто-чисто. Подметенные розовые тени. Утренний мусор на берегу моря. Двое.

- Все-таки вы недоговариваете, доктор.

- Мне кажется, я выразился вполне ясно, многоуважаемый коллега. Все зависит от дозировки.

- Дозировки... Много - это много, а мало - это мало. Это опыт, а не мысль. Главное условие - это ритм. Сначала задрожало время. Тикнуло и пошло.

- Вы полагаете, что время - это как часы?

- Так вот какой вы ученый! Значит, вы полагаете себя умнее? Так-так... Тогда скажите, сколько сейчас будет блинов?

- Блинов?.. - Доктор Д. машинально взглянул на часы.

Павел Петрович рассмеялся, довольный. Подкинул плоский булыжничек и поймал.

Бухта была круглая, как тарелка. Море за ночь совсем успокоилось и

застыло. Сытое и гладкое, оно было в таком избытке, что даже загибалось по

краям, как некая непомерная медуза.

- Давайте сыграем в такую игру, - сказал ПП, примериваясь. - Угадаете бутылка с меня, не угадаете - бутылка с вас.

- Во-первых, как я могу угадать? А во-вторых, где я достану бутылку?

- Как говаривал Наполеон: достаточно во-вторых.

- При чем тут Наполеон? Вы имеете в виду коньяк?

- А у вас губа не дура, доктор, - рассмеялся ПП. - Давайте на "Наполеон".

- На "Наполеон" я не потяну... - сказал ДД, доставая то трешку, то пятерку, то рубль.

- Вот это мужской разговор. Значит, на бутылку? Доктор все еще не был уверен...

- Да это, знаете, как-то... последние... Я вчера, понимаете, тоже как-то... поиздержался... Коллеги, сами понимаете...

ПП вздохнул и в сердцах не глядя выкинул камень в море. Тот, однако, запрыгал по густой воде, как живой, как лягушка. И так и прыгал до самого горизонта.

- Вам это ничего не напоминает? - таинственно, шепотом спросил ПП, склонившись к докторову уху.

- Ну да, детство, конечно. У меня не получалось. Больше трех раз никогда не получалось. Я так завидовал таким, как вы!..

- Пустое, - небрежно буркнул ПП. - Вопрос тренировки. Точность жеста, и только. Я ведь как-никак скульптор.

- Надо же! Впервые вижу живого скульптора...

- А вы что, много мертвых видели? Не обижайтесь, шутка, ха-ха.

- Да нет, ничего. Не очень не смешно.

- Вы молодец, доктор. В любой профессии чувство юмора не повредит. Ведь вы, если не ошибаюсь, по птицам?

- По птицам... как вы догадались?

- Да я в кустах сидел, видел, как вы перышком любовались. С большим чувством юмора существа.

- Вот как! Вы тоже это отмечали? Это же надо хорошо их знать!

- Я и их знаю неплохо. Да вы не удивляйтесь так уж, просто в детстве певчими птичками промышлял. Вот вы изволили, доктор, поиронизировать насчет часов... А ведь я не просто камень - я наглядное пособие в море выбросил...