Федор Сологуб - Том 1. Тяжёлые сны Страница 11

Но все же сладко было мечтать об Анне. Не было зависти к чужому счастию, к наивному счастию того, кто возьмет ее в жены.

Анна вошла в отцов кабинет. Она вся была простая и чистая, как вода нагорного ключа. Густая коса ее была распущена и опускалась до пояса.

Было поздно. Ермолин сидел и просматривал газеты: почта пришла утром, но Ермолин весь день был занят. На тяжелом письменном столе с потертым зеленым сукном светло горела под зеленым колпаком стеклянная на бронзе лампа. Все здесь было просто и скромно. Широкие окна давали днем много света. По стенам теснились открытые шкафы с книгами, расставленными тесно, по форматам, на передвижных полках, так что над книгами не оставалось пустых мест. Диван, обитый сафьяном, несколько кресел и стульев, по стенам несколько фотографий в ореховых резных рамках, – и нигде ничего лишнего, никаких украшений и безделушек – Анна придвинула стул и села рядом с отцом. У нее, как и у Анатолия, была привычка каждый вечер приходить к отцу. Их беседы наедине, то краткие, то продолжительные, бывали похожи на исповеди. Беспощадная откровенность, строгий суд. Анна рассказывала впечатления дня. Это почти заменяло дневник. Ее дневники были кратки. Это были только памятные заметки, беглые намеки: одно слово обозначало целое событие, сжатые формулы вмещали ряд мыслей. Только для нее самой были понятны краткие записи в тоненьких синих тетрадках.

– Я почему-то все думаю о Логине, – сказала Анна.

– Я люблю его, – отвечал Ермолин, – но мало я в него верю.

– В нем большая борьба. Гроза, которая еще не надвинулась: не то зарницы, не то молнии…

– Не то гром, не то стучит телега, – докончил Ермолин с улыбкою.

– Да, вот ты шутишь, – а ведь ему в самом деле тяжело. Он тянется в разные стороны и видит две истины разом. У него всё противоречия, – и не хочет скрывать их.

– Или не умеет. Умственная леность.

– Скорее смелость. Он как коршун, который захватил в каждую лапу по цыпленку, и не может подняться с обоими, и не хочет бросить ни одного, и бьется крыльями в пыли. Он не овладел целою истиною.

– И не овладеет, сухо сказал Ермолин.

Почему? спросила Анна и быстро покраснела.

– Да потому, что в нем нет настоящей силы.

– А мне кажется…

– Он рассуждает иногда верно, и дело его будет сделано, может быть, но другими. Сам он – лишний.

– Ах, нет! В нем-то и есть сила, только скованная.

– Чем?

– Сама на себя разделилась. Но это настоящая сила. Ермолин улыбнулся.

– Посмотрим, в чем она скажется.

– В нем много злого… порочного, – тихонько сказала Анна, точно это слово обжигало ей губы. – Ему нужен порыв, подъем духа, – может быть, нужно, чтоб кто-нибудь зажег его душу.

– Не ты ли?

Анна покраснела и засмеялась.

Аннина спальня во втором этаже. В ней окна оставались открытыми во всю ночь.

Утром над постелью пронеслись влажные и мягкие веяния. Анна проснулась. Окна розовели. Солнце еще не взошло, но уже играла заря. Было свежо и тихо. Чирикали ранние птицы. Анна быстро встала и подошла к окну.

Томность развивалась в ее теле. Холодок пробегал под ее тонкою одеждою.

Под окном стояла березка. Ее сочные и тонкие ветки гнулись. Сад еще слегка туманился. На светлом небе алели и тлели тонкие тучки.

Анна вышла в сад. Никто не встретился. Шла босая по сыроватому песку дорожек. Охватил утренний радостный холод. Кутала плечи в платок. Хотелось идти куда-то далеко, – а глаза еще порою смыкались от недоспанного сна. Вышла через калитку из сада и шла парком, по росистой тропе между кустами бузины. Запах цветов бузины щекотал обоняние…

Солнце всходило: золотой край горел из-за синей мглы горизонта. Анна взошла на вершину обрыва, туда, где вчера Логин измял собранные им ландыши. Дали открывались из-за прозрачного, розовато-млечного тумана, который быстро сбегал. Сырость и холод охватили Анну. Было весело. И грусть примешивалась к веселости. Все было вместе: и радость жизни, и грусть жизни. В теле разливалась холодная, бодрая радость; на душе горела грусть. Мечты и думы сменялись…

Река с розовато-синими волнами, и белесоватые дали, и алое небо с золотистыми тучками – все было красиво, но казалось ненастоящим. За этою декорациею чувствовалось колыхание незримой силы. Эта сила таилась, наряжалась, – лицемерно обманывала и влекла к погибели. Волны реки струились, тихие, но неумолимые.

«Какая сила! – думала Анна. – Бесполезная, равнодушная к человеку… И все к нам безучастно и не для нас: и ветер, бесплодно веющий, и звери, и птицы, которые для чего-то развивают всю эту дикую и страшную энергию. Ненужные струи, покорные вечным законам, стремятся бесцельно, – и на берегах вечно движущейся силы бессильные, как дети, тоскуют люди»…

Дома Анну встретила тоненькая, смуглая девушка с резкими, угловатыми движениями и неприятно-громким смехом. У нее черные брови; густые черные волосы заплетены в косу, которую она обвила вокруг головы. На ее худощавых щеках играет густой румянец. Это – дочь бывшего здешнего чиновника Дылина; он был исключен из службы за запойное пьянство, служил потом волостным писарем, но и оттуда его удалили за неумеренные поборы с крестьян; пристроился наконец писцом у «непременного члена». Недавно умер от перепоя. Осталась жена и девять человек детей. Вся эта ватага жила в маленьком домике, на одном дворе с квартирою Логина.

Девица, которая явилась теперь, ранним утром, к Анне, – старшая из детей. Зовут ее Валентиною Валентиновною или, сокращенно, Валею, что к ней больше идет: очень еще она юна и шаловлива. Она после смерти отца получила место учительницы в сельской школе, близ усадьбы Ермолина. Теперь она шла в свою школу из города, где была с вечера у матери.

Смерть отца была для Валиной семьи счастием: он не пропьет теперь жениной одежды и не переколотит дома всего, что ни попадет под пьяную руку. А чувствительные городские дамы пришли на помощь сиротам, пристроили Валю, определили двух ее подростков-братьев на инженерные работы, которые производились близ нашего города, и наделяли семью и одеждою, и пищею, и деньгами. Ермолиных Дылины считали в числе своих покровителей и потому забегали к ним в чаянии получить какую-нибудь подачку или работу. И теперь на Вале надеты подаренные Анною красная кофточка и синяя юбка. Башмаки, купленные для нее Анною, Валя оставила в городе; здесь она ходит босая, из подражания Анне и по привычке из детства.

– Вот, Валя, – сказала Анна, – вы целый год живете рядом с Логиным-то – то вы его, должно быть, хорошо знаете.

– Ну да, – ответила Валя с резким смехом, от которого Анна слегка поморщилась, – где там его узнаешь!

– А что ж? – спросила Анна. – Однако как ты смеешься, Валя!

Валя покраснела и перестала смеяться. Она относилась к Анне с некоторою робостью и почитанием и старалась подражать ей во всем.

– Да Василий Маркович такой неразговорчивый, объяснила она. – И гордый очень. И смотрит как-то так…

– Как же?

– Да как-то уныло, и точно он презирает.

– Ошибаешься, Валя: он не гордый и никого не презирает.

– Только я его боюсь.

– Что ж в нем страшного?

– Да у него глаз дурной.

– Что ты, Валя, – что это значит?

– Ну вот, посмотрит и сглазит.

– Ах, Валя, а еще учительница!

– Да правда же, Анна Максимовна, есть такие глаза. Уж это у человека кровь такая. Он и сам не рад, да что ж делать, коли кровь…

– Перестань, пожалуйста.

– Вот, вы ни в чох, ни в сон не верите.

– Какая ты еще неразумная девочка, Валя!

– Какая я девочка! Мне уж скоро двадцатый пойдет.

– То есть недавно восемнадцать исполнилось, и ты еще лазаешь по заборам. Где это ты приобрела?

Анна взяла Валину руку, на которой через всю ладонь проходила красная, узенькая, совсем еще свежая царапинка.

– А это я об мотовиловский забор, – без всякого стеснения объяснила Валя.

– Как же это так?

– А мы за сиренью ходили.

– В чужой сад, через забор, воровать цветы! Валя, как вам не стыдно!

Валя покраснела и хохотала.

– Ну так что ж такое! – оправдывалась она. – Цветы все крадут, даже комнатные, примета есть – лучше растут. Да и куда им сирень, у них много, даром отцветут.

– А если поймают?

– Не поймают, – убежим.

– И вы опять и нынче, как в прошлом году, будете бегать с братьями и сестрами воровать чужой горох? Право, Валя, я совсем на вас рассержусь.

– Да ведь какой же кому убыток, если возьмем по горсточке гороху?

– По горсточке! Полные подолы!

– Ведь это же только для забавы: мы у них, они у нас могут. На репище да на гороховище все ходят.

– Иди, – я совсем сердита.

– Ну я больше не буду, право, не буду, – говорила Валя, смеялась и ластилась к Анне.

– То-то же, а то лучше и на глаза мне не показывайся. А теперь похлопочи-ка о самоваре.