Акрам Айлисли - Люди и деревья Страница 11

- Идем!

Всю дорогу мы громко разговаривали. Тетя сразу зажгла лампу, затопила печь; стало тепло и весело. В этот вечер у нас получился даже настоящий ужин - в подвале, под старым седлом, тетя Медина отыскала торбу с фасолью, припасенную Мукушем на семена. Мало этого - раздобыла где-то горсть тыквенных семечек и тарелку кукурузы. Фасоль поставили вариться, тыквенные семечки и кукурузу взялась пожарить тетя Мерджан. Она стояла у печки, болтала о чем-то с тетей, напевала и время от времени приподнимала платье, чтобы согреть озябшие бока. Присев в сторонке, я внимательно разглядывал ее руки: болячек не было, руки у Мерджан были белые, полные, с тоненькими, красивыми пальчиками. Весело постреливая, лопались кукурузные зерна, тетя Мерджан бросала их мне и напевала:

Эй, Садычек, Садычбк!

Разменяй мне пятачок!

Потом тетя поставила самовар, заварила травку. Не переставая болтать, мы досыта наелись вкусной подсоленной фасоли и выпили чаю с сушеными тутовыми ягодами.

Тетя положила на паласе три тюфяка, один возле другого; я лежал у самой печки, разморившись от тепла, и пытался представить себе, как Мерджан идет одна по горам: темно, кругом воют голодные волки...

Борясь с дремотой, я старался разобрать, о чем шепчутся Мерджан и тетя Медина. Кажется, Мерджан рассказывала о своей жизни, но в то же время рассказ ее очень походил на сказку, наверное потому, что в нем были розы, много роз, и юноша - высокий, темноволосый красавец в белой рубашке (рубашку надел уже я!), который приносил Мерджан цветы...

- А хорошо быть замужней! - мечтательно протянула Мерджан. Я сразу подумал о темноволосом юноше в белой рубашке. - Счастливая ты, Медина!

- Что ты! - отозвалась тетя. - Какое там счастье!

И, забыв о том, что я могу и не спать, сбиваясь, торопясь, она вдруг стала рассказывать то, чего еще никому никогда не рассказывала: о сватовстве Мукуша, о свадебной ночи, о первом утре в мужнином доме...

Вот тогда-то до меня и дошел смысл непонятного газетного выражения "насилуют женщин", только я не знал раньше, что это делают не только фашисты, про которых пишут в газетах, и что перед этим устраивается свадебный пир и гремит музыка... А оказывается, у тети был любимый, директор клуба, тот, который стал потом отцом Азера...

- Ничего, Медина! Не старуха, другого найдешь!

- Ну нет! Это шапку можно - с одного снял, на другого напялил! Сыта я замужеством! По уши сыта! Подумать, и то в дрожь бросает!

Или они перестали шептаться, или я заснул в этом месте, но больше я ничего не помню. Проснувшись, я сразу увидел веселые глаза тети Мерджан. Она тормошила меня и напевала:

Эй, Садычек, Садычбк!

Разменяй мне пятачок!

Мы позавтракали фасолью, оставшейся с вечера, напились чаю с сушеными ягодами и вышли на улицу. Было очень весело, Мерджан разбежалась и прокатилась по заледеневшей тропинке. Потом мы разошлись каждый в свою сторону: Мерджан на фабрику, тетя - со мной, проводить.

- Тетя, - спросил я, когда мы подходили к школе, - что такое "шлюха"?

- Очень плохое слово, сынок, никогда так не говори!

- А Мерджан шлюха?

- Ты что?! - Тетя удивленно взглянула на меня. - С ума сошел?

Я замолчал.

У школьных ворот я остановился и потянул тетю за рукав.

- Тетя, а кто Мерджан?

- Человек! - вразумительно ответила тетя Медина. - Очень хороший человек! Иди, иди, сынок, - сказала она, подталкивая меня в спину. - И не гоняй по улицам, кончатся уроки, прямо в сад! И чтоб я никогда таких слов не слыхала!

Мерджан стала приходить к нам почти каждый день. Я радовался, когда она приходила. Тете тоже было с ней хорошо. Самые сокровенные беседы начинались ночью, когда мы гасили лампу и укладывались. Я затихал, а женщины, думая, что я сплю, принимались шептаться. Я напрягал слух, боясь проронить хоть слово, потом, сам того не замечая, переставал слушать, задумывался и засыпал...

4

С наступлением весны дедушка Аслан все чаще стал выходить на улицу со стопкой газет; он собирал их целую зиму. Если Азера поблизости не оказывалось, старик присаживался возле какого-нибудь дома и доставал из пачки газету.

- Ну-ка, - говорил он, протягивая ее какому-нибудь мальчишке, почитай. Что-то у меня глаза слабы стали... - Ему никто не перечил, хотя ребята прекрасно понимали, что дело не в глазах, просто дедушка Аслан не умеет читать. Может, он и разбирал когда-то арабские буквы, но уж новый алфавит ему, конечно, не под силу. Слушал старик напряженно, по нескольку раз заставлял перечитывать все, что касалось войны, запоминал почти наизусть и вечером, когда старики собирались у мечети, поражал их осведомленностью в военных делах и твердой уверенностью в том, что война скоро кончится.

Впрочем, в эту весну многие начали поговаривать о близком конце войны. Мне тоже хотелось верить в скорую победу, но что-то мешало этому. Может быть, то, что для нас война вроде бы только началась, и хотя в деревне почти не осталось парней, она лишь недавно дала себя знать по-настоящему.

Чаще стали ссориться женщины; они ругались, разнимая сцепившихся в драке мальчишек, бушевали в лавочке, когда туда привозили сахар, сражались из-за поливной воды, в кровь разбивая друг другу головы. Ребятишки не уступали взрослым; мальчишеские драки становились все более ожесточенными: сильные избивали тех, кто послабее. Даже собаки стали небывало свирепыми от них просто не было проходу. Стали поговаривать о воровстве - такие разговоры я слышал впервые... Начался голод. Начался он постепенно, и я не сразу понял, что это и есть голод. Если в деревне кто-нибудь помирал, люди радовались, надеясь поесть на поминках, но поминки устраивались все реже и реже... Умерла Халида. С голоду или от какой болезни, она вдруг пожелтела, высохла и стала такая страшная, что я уже стыдился своих слов, сказанных на ореховом дереве. Халида умерла в одну из теплых весенних ночей, ее опустили в могилу, могила была очень маленькая...

Дома резко разделились на две категории: те, в которых пекли хлеб, и те, в которых хлеба не было. Те, у кого был хлеб, прятали его, нашлись и такие, что прятали дым, ухитряясь дымить поменьше. И все-таки изменились не все, немало оказалось таких, чьи души не смогла покалечить война. Старый большевик дедушка Аслан оставался все тем же дедушкой Асланом: как раньше, не боясь расправы, лазили в его сад за жасмином, так теперь шли к нему за куском хлеба. Старик ходил по деревне, говорил, что война скоро кончится, мирил ссорящихся ребятишек, а иногда, собрав их на улице, вел к себе кормить. Если покормить ребятишек было совсем уж нечем, старик принимался рассказывать им о прошлой войне, о голодных годах и, конечно, о Ленине, причем у него получалось, что Ленин всю свою жизнь голодал...

Черный, весь в копоти потолок, темные стены, лампочка с закопченным стеклом... Даже от аккуратно сложенной постели, казалось, пахнет копотью... Маленький домишко деда Аслана не вмещал его шумных гостей, они забирались на кровать, а хозяин располагался на земляном полу.

- Значит, так, - говорил он, поджимая под себя ноги, - вызывает меня один раз Ленин...

В этом месте кто-нибудь из ребятишек обязательно фыркал, не сдержавшись, но дедушка Аслан невозмутимо продолжал свой рассказ, только поворачивался к насмешнику спиной. Рассказывая о Ленине, старик чаще всего смотрел на нас с Азером, наверное, потому, что мы никогда над ним не смеялись.

Как-то раз, проводив ребят, дедушка Аслан подозвал меня и наклонился к моему уху:

- Скажи тете, чтоб не водила к себе ту женщину.

На этом наша дружба кончилась. Больше я не ходил к дедушке Аслану.

Надо сказать, что дедушка Аслан был не единственный, с кем мне пришлось поссориться из-за Мерджан. Сколько раз я плакал, доказывая, что тетя Мерджан хорошая, что она не шлюха, - никто не хотел мне верить. Больше всего мучили меня мальчишки. Они бросали в Мерджан камнями и, забегая вперед, кричали ей прямо в лицо: "Шлюха! Шлюха!" Мерджан делала вид, что не замечает ни выкриков, ни летящих в нее камней, но, хотя она шла не оглядываясь, даже не поворачивая головы, по бессильно опущенным рукам, по быстро семенящим шагам видно было, чего ей это стоит. Если появлялся кто-нибудь из мужчин и ребятишки замолкали, не осмеливаясь сквернословить, Мерджан сразу оборачивалась и робко улыбалась мальчишкам. Мне даже казалось иногда, что она нарочно старается подойти поближе к ребятам - пусть убедятся, что никакая она не шлюха и незачем швырять в нее камни.

Мерджан травили, складывали про нее непристойные стихи, позднее в них стала упоминаться и тетя Медина. Хорошо, что тетя Набат часто ходила за водой: при ней мальчишки боялись приставать к Мерджан - старуха не больно-то церемонилась, хватала камень побольше и гнала ребят до самой речки.

- Погодите, сукины дети! - грозилась старуха. - Бог даст, вернется Якуб, он вам покажет, как старуху шлюхой обзывать!

Сначала я думал, что тетя Набат и вправду относит на свой счет непристойности, которые кричат мальчишки, но скоро убедился, что старушка хитрит, как будто Мерджан маленькая и ее можно обмануть...