Михаил Салтыков-Щедрин - Господа ташкентцы Страница 11

– Ташкент! – ораторствовал друг мой, Аркаша Пустолобов, – но, поймите же, messieurs, ведь это только географический термин, ведь это просто пустое место, в котором не только удобств, но даже еды никакой, кроме баранины, нет!

– Жрррать! – как-то особенно звонко раздавалось в ушах.

– Однако, mon cher, – возражал Сеня Броненосный, – баранина… c'est tres succulent! on en fait du schischlik… qui n'est pas du tout a mepriser! это очень вкусно! Из нее делают шашлык… вполне достойный внимания. Я нахожу, что это вещь очень почтенная, а в нашем положении даже далеко не лишняя!

– Жрррать!

– Позвольте! ну, положим – баранина! но общество женщин? где, я вас спрашиваю, найдем мы общество женщин?

Но я уже не слушал; уста мои шептали: стоя на рубеже… Господи, ужели же, наконец, те цели, о которых говорил учебник статистики, будут достигнуты!

Я прогорел, как говорится, дотла. На плечах у меня была довольно ветхая ополченка (воспоминание Севастопольской брани, которой я, впрочем, не видал, так как известие о мире застало нас в один переход от Тулы; впоследствии эта самая ополченка была свидетельницей моих усилий по водворению начал восточной цивилизации в северо-западных губерниях), на ногах соответствующие брюки. Затем, кроме голода и жажды – ничего!

В таком положении я на последние деньги взял себе место в вагоне третьего класса, чтобы искать счастья в Петербурге.

Я еще прежде замечал, что, по какой-то странной случайности, состав путешественников, наполняющих вагоны, почти всегда бывает однородный. Так, например, бывают вагоны совершенно глупые, что в особенности часто случалось вскоре после заведения спальных вагонов. Однажды, поместившись в спальном вагоне второго класса, я был лично свидетелем, как один путешественник, не успевши еще осмотреться, сказал:

– Ну, теперича нам здесь преотлично! ежели мы теперича даже совсем разденемся, так и тут никто ничего нам сказать не может!

И действительно, он скинул с себя все, даже сапоги, и в одном белье начал ходить взад и вперед по отделениям. Эта глупость до того заразила весь вагон, что через минуту уже все путешественники были в одном белье и радостно приговаривали:

– Ну, теперь нам здесь преотлично! теперь ежели мы и совсем разденемся, так никто ничего сказать нам не смеет!

И таким образом ехали все вплоть до Петербурга, то раздеваясь, то одеваясь и выказывая радость неслыханную.

Точно так же было и в настоящем случае; вагон, в котором я поместился, можно было назвать, по преимуществу, ташкентским. Казалось, люди, собравшиеся тут, были не от мира сего, но принадлежали к числу выходцев какой-то отдаленной эпохи. Большинство состояло из отставных служак, уже порядочно обколоченных жизнью, хотя там и сям виднелось и несколько молодых людей, жертв преждевременной страсти к табаку и водке. Никаким другим цивилизующим орудием они не обладали, кроме сухих, мускулистых и чрезвычайно цепких рук, которыми они, по временам, как будто загребали. На многих были одеты такие же ополченки, как и на мне; от многих отдавало запахом овчины и водки… Но все говорили без устали; в душе у всякого жила надежда. Надо было видеть, с какою поспешностью проглатывали они на станциях стаканы очищенной, с какими судорожными движениями отдирали зубами куски зачерствелой колбасы! Казалось, земля горела под их ногами, и они опасались только одного: как бы не упустить времени!

– Да-с, – говорит кто-то в одном углу, – это, я вам доложу, сторонка! сверху палит, кругом песок… воды – ни капли! Ну, да ведь мы люди привышные!

– Так-то так, только вот насчет еды… ну, и тово-воно как оно – и этого тоже нету!

– Помилуйте! да какой вам еды лучше! баранина есть, водка есть… выпил рюмку, выпил другую, съел кусок…

– То-то, что водка-то там кусается; а хлебного, так сказывают, и в заводе нет!

– Так что ж! еще лучше – из рису ее там делают! От этой, от рисовой-то, и голова никогда не болит!

В другом углу:

– В этих-то обстоятельствах, доложу вам, я уже не в первый раз нахожусь…

– Ссс…

– Да-с, вот тоже в шестьдесят третьем году, сижу, знаете, слышу: шумят! Ну, думаю, люди нужны! Надеваю вот эту самую дубленку и прямо к покойному генералу! Вышел… хрипит! – Ну? говорит. – Так и так, говорю: – готов! Хорошо, говорит, мне люди нужны… Только и слов у нас с ним было. Налево круг-ом… Качай! И какую я, сударь, там полечку подцепил – масло!

– Д-да… а теперь, пожалуй, об полечках-то надо будет забыть! Это такой край, что тут не то чтобы что, а как бы только перехватить что-нибудь!

– Что вы! да разве вы не слышали, какая у них там баранина…

В третьем углу:

– Мне бы, знаете, годик-другой, – а потом урвал свое, и на боковую!

– Что вы! что вы! да вы не расстанетесь! там, я вам доложу, такая баранина…

В четвертом углу:

– Так вы изволите говорить, что тринадцать дел за собой имеете?

– Тринадцать раз, шельма, под суд отдавал! двенадцать раз из уголовной чист выходил – ну, на тринадцатом скапутился!

– Однако, теперь бог милостив!

– Теперь, батюшка, наше дело верное! – завтра к вечеру приедем, послезавтра чем свет в канцелярию… отрапортовал… сейчас тебе в зубы подорожную, прогоны и прочее… А уж там-то, на месте-то какое житье! баранина, я вам скажу…

В пятом углу:

– Не посчастливилось мне, mon cher! – говорит один молодой человек другому (у обоих над губой едва пробивается пушок), – из школы выгнали… ну, и решился!

– А я так долгов наделал; вот отец и говорит: ступай, говорит, мерзавец, в Ташкент!

– Однако, ваш родитель нельзя сказать чтобы был очень учтив!

– Какое учтив! Такими словами ругается, что хоть любому вахмистру… Ну да, впрочем, это все пустяки! а меня вот что пугает: как-то там будет насчет лакомства?!.

– Говорят, будто ташкентские принцессы очень недурны…

– Гм… ведь мы в полку-то разбаловались. Вот тоже и об еде не совсем одобрительные слухи ходят!

– Однако, я слышал, что баранину можно достать отличную…

В шестом углу:

– Так вы и с супругой туда отправляться изволите?

– Конечно! нельзя же! она у меня баба походная!

Молодые люди прислушиваются, улыбаются и подмигивают друг другу. Один из них шепотом говорит: ну, вот! значит, и насчет лакомства сомневаться нечего!

– Только тяжеленько им будет, супруге-то вашей! – продолжает один из прежних голосов, – ведь там ни съесть, ни испить слатенько…

– И! что вы! да там, говорят, такая баранина… В седьмом углу:

– Откровенно вам доложу: я уж маленько от медицины-то поотстал, потому что и выпущен-то я из академии почесть что при царе Горохе. Однако, травки некоторые еще знаю…

– Конечно! конечно! с них и этого будет!

– Народ простой, непорченый-с. Опять, сказывают, что у них даже простая баранина от многих недугов исцеляет! В восьмом углу:

– Проповедовать – можно! Только вот сказывают, что они по постам баранину лопают, – ну, это истребимо с трудом!

Одним словом, все заканчивают свои речи бараниной, все надеются на баранину, как на каменную гору. Так что мой друг, Сеня Броненосный, слушал, слушал, но наконец не вытерпел и сказал:

– Если эта баранина хоть в сотую долю так вкусна, как об ней говорят, то я уверен, что через полгода в стране не останется ни одного барана!

Увы! такова судьба цивилизующего начала! Оно истребляет туземных баранов и, взамен того, научает обывателей удовлетворяться духовною пищею! Кто в выигрыше? кто в проигрыше? те ли, которые уделяют пришельцу частицу стад своих, или те, которые, в возврат за это, приносят с собой драгоценнейший из всех плодов земных – просвещение?

Но здесь я должен сделать довольно горькое для моего самолюбия признание. Я чувствую, что в жизни моей готовится что-то решительное, а это невольно заставляет меня чаще и чаще обращаться к самому себе. Бывают минуты, когда откровенная оценка пройденного пути становится настоятельнейшею потребностью всего человеческого существа. По-видимому, одна из таких минут наступает теперь для меня…

Сознаюсь без оговорок: я не имею права быть очень высокого о себе мнения. Лучшее из качеств, которыми я обладаю, есть нечто вроде сократовского: я знаю, что ничего не знаю. Несмотря на свою незамысловатость, это свойство значительно помогло мне в жизни, так как оно делало из меня во всякое время и на всяком месте лихого исполнителя. Я никогда не изобрету пороха (даже если мне формально прикажут изобрести – я и тогда как-нибудь отшучусь), но если его изобретут другие – я очень рад. Палить я тоже готов во всякое время, и ежели не встречу слишком серьезных препятствий, то могу выказать храбрость несомненную. Не помню, в какой именно из шекспировских комедий герой пьесы задает себе вопрос: что такое невинность? – и весьма резонно отвечает: невинность есть пустая бутылка, которую можно наполнить каким угодно содержанием. Хотя, с точки зрения моралистов, это сравнение для меня не совсем выгодно, но я должен сказать правду (разумеется, по секрету), что оно подходит ко мне довольно близко. Пустая бутылка! – лестного, конечно, немного для меня в этом сравнении! – но для чего ж бы, однако ж, я стал отрекаться от этого звания? Разве мир не наполнен сплошь такими же точно пустыми бутылками, как и я? и разве сущность дела может измениться от того, что некоторые из этих бутылок высокомерно называют себя «сосудами»?