Олег Павлов - Школьники Страница 11

Алла Павловна нас не ждала, а Игорька встретила так живо да напористо, будто сразу поняла, зачем он явился и что задумал: "Слушать ничего не буду. Иди вон!" Игорек переборол робость невольную ученика и молча стоял напротив нее, всем видом давая понять, что не сдвинется с места. Фейгина сдалась даже что-то немощное, дряблое проявилось в ее лице. "Колонку я с выставки украл. Потом сказал вот этим, чтоб спрятали на чердаке школы. А что краденая - они не знали, я им не сказал. Звоните ментам". Проговорив это вызывающе спокойно, он замолчал, но Фейгина тоже молчала, ждала, будто ничего и не было вслух сказано. "Звоните ментам!" - не вытерпел молчания Игорек. "Пусть, пусть милиция приедет! - вдруг возмутилась директорша.- Они разберутся, чьи там отпечатки пальцев!" Игорь мигом понял, о чем она проговорилась, и Алла Павловна сама осознала, что сболтнула в сердцах улику; ведь на колонке неоткуда было взяться отпечаткам пальцев Игорька. Колонка так и стояла в углу ее кабинета, на виду, куда мы, пойманные, затащили ее впопыхах. "Не смей!" - крикнула она испуганно, но Игорек несколько раз неловко облапал огромные черные бока колонки. Фейгина снова обмякла. Начался другой, неожиданный для наших ушей разговор - хладнокровный, расчетливый, щадящий.

Верно, мысль эта уже приходила ей на ум, иначе нельзя объяснить, как она тут же предложила нам раз и навсегда забыть о том, что мы украли,- в обмен на ее молчание украденное перейдет в имущество школы; концертная колонка оборудовала бы лучше некуда актовый зал, а в школе, как могла поразмыслить Алла Павловна, никто и никогда не догадался бы искать что-то украденное. На том и кончилось. Мы вышли на улицу, чувствуя себя выпущенными на свободу, на волю. Стали смеяться, радуясь, как все легко нам сошло с рук. Игорь, шедший впереди, вдруг развернулся, и мы успели увидать только зверскую гримасу на его лице: как-то по-звериному, будто заключая в объятия, он ринулся на нас и начал избивать всех троих так быстро, что мы не успевали даже продохнуть, барахтаясь под его дикими ударами. Он расправился с нами, верно, в несколько минут и бросил, не желая добивать. И пока мы ползали по земле, приходя в себя, исчез, точно его и не было.

Когда мы спустя несколько дней осмелились показаться ему на глаза вернуться к своим на Яузу,- Игорек встретил нас как чужаков и дал понять, чтобы больше мы трое не считали его своим другом и заступником. Где бывал Игорек, там больше не стало места для нас. При встречах, если сталкивались с ним на улице или в магазине, он, не глядя, проходил мимо.

И со временем я стал чувствовать при таких встречах неожиданную жалость к нему. Все стало видеться иначе: и маленькая одинокая его фигурка, и землистое, пропитое лицо, меченное шрамами, и это молчание человека, будто б на что-то обреченного... В пору дружбы с Игорьком об учебе не было никаких мыслей, с ней хотелось скорей покончить. Игорек внушал нам, что надежнее всего в жизни - это работа автослесаря, ну на худой конец крановщика. А тут я стал поневоле от скуки зубрить учебники, остался все же в школе, оброс новыми интересами и друзьями, но клонило в какой-то дремотный сон. Будущего своего после десятилетки я не представлял. Выбора никакого жизненного так и не сделал, а мама ни к чему меня сама не принуждала. Она легко отпускала в любую сторону, куда б ни потянули дружки или какая-то мимолетная увлеченность, но та легкость, с какой пускала она на волю в любую сторону, склоняла меня как раз застыть на месте. Воли не чувствовал я там, где не приходилось ей перечить. Однако перечить себе не давала она вовсе никакого повода, потому я начинал перечить дружкам, а увлечения щелкал как орехи; особенно в спорте, где и увлекался только играми, когда бежать заставляет за собой мяч. Мячики эти сменялись с лихорадочной быстротой - то баскетбольный, то гандбольный, то я уже играл в регби и этому спорту готовился посвятить жизнь. Но игра за игрой быстро наскучивали. Регби я любил, в этой игре сочеталось все то, что меня влекло,- дружба, борьба, азарт и действия на поле, бывшие уже игрой ума. Играл за юношескую сборную, но в команде нашей сменился тренер - новый делал ставку на бег да физическую выносливость, и тренировки из игры превратились в многочасовые кроссы. Просто же бег я ненавидел. Это было единственное, чего я не хотел делать,- заставлять себя бежать притом, что гонишься за самим собой да еще и с пустой, как натощак, башкой, когда час бега превращается в час безмыслия да тупого ожидания финиша, накручивающего круги по чаше стадиона, как кишки. Было я увлекся борьбой. Прошелся по спортивным школам самбо, дзюдо, вольной борьбы, но отовсюду через несколько месяцев исчезал, не найдя препятствий для самого желания и так и не дождавшись соревнований, а без них было скучно, или так и не найдя себе товарищей по душе. Занимался стендовой стрельбой в "Динамо". То вдруг увлекся шахматами и доигрался до олимпиады, но после поражения сбежал из кружка, потому что проигрыш тоже отчего-то не становился препятствием и не заманивал играть дальше, а как раз с легкостью разочаровывал. А один день в своей жизни даже увлекся фехтованием. Разыскал у черта на куличках эту секцию, отскакал там одно занятие с какой-то глупой деревяшкой в руках и не понял, для чего это мне нужно. И это происходило у меня во всем. Но вдруг попытки истратились. Наступил первый в жизни день исчезновения.

Были сданы экзамены. Десятиклассники собирались во дворике школы на выпускной вечер, одетые в костюмы, при галстуках, похожие на ухоженных породистых собачек. Вдруг во двор вошли с улицы двое парней, показавшихся сначала незнакомыми, а после в одном из них кто с недоумением, кто с испугом стал узнавать... Вдовина. Тот был в ношеных старых не своих вещах - в шерстяном свитере на голое тело и в клоунски широченных выцветших штанах, с дружком на много лет старше, которому годился сам в сыновья. Дядя тот красовался просто в майке, откуда выдавались мускулистые руки в татуировках. Они уселись в сторонке, как собутыльники, но уже через минуту Вдовин нагловато поманил к себе разодетых мальчиков одного за другим - не по именам, а как чужих, незнакомых. Ничего другого не говоря, потребовал денег. Одного заставил отдать себе галстук и нацепил его поверх свитера, громко гогоча с дружком. Они творили что хотели.

Я стоял в стороне, но отчего-то вовсе его не интересовал; все мы, кто чувствовал себя крупнее в толпе класса, старались сохранить независимость, делая вид, что не замечаем этих двоих. Но было жутковато ощущать, какая робость сковала нашу разодетую праздничную толпу и как с десяток неслабых парней стояли, боясь шелохнуться, чем-то ему не угодить; а те, что отдали ему свои вещи, теперь дожидались униженно их возвращения. Он, конечно, понимал, что от него хотят отделаться пока что посмирнее из-за неуверенности, молчанием и тем же унижением. Понимал он и то, что попал на выпускной вечер, но нельзя было до конца ощутить одного - интересно ли это ему, да и помнит ли он, что находится среди знакомых с детства людей. И я в этот миг почувствовал странное разочарование - почувствовал, что и сам пробыл все эти годы не в гуще себе подобных, а один-одинешенек. Что мне уже неинтересна их жизнь и я не понимаю, отчего надо было нам жить так тесно, почти как братьям да сестрам, воспитываться по одним правилам, как в детдоме, носить одинаковую форму, десяток лет видеть одно и то же, а может, и чувствовать, как сиамским близнецам, одинаковые страхи, радости и даже страдания, чтоб в конце концов разойтись в разные стороны поодиночке, навсегда забыв друг о друге и о том, что с нами было.

Уже спустя год я мало кого помнил. Никто не знал, наверное, что стало со мной, а я не знал, что стало с другими. Собрали кого-то из бывшего нашего класса в начале девяностых годов похороны Толи Гладкова - тех, кто был его товарищами в школе - из Германии, куда он попал служить уже под самый вывод наших войск, пришел цинковый гроб. У Толи осталась жена и годовалый ребенок - сын - которого он так и не увидел. Многих не было на похоронах еще и потому, что не все еще возвратились с армейской службы; сам я только очутился Москве, дуриком комиссованый из конвойных войск после полугода службы - в декабре еще коричневый от азиатского, в кожу въевшегося, загара. На похоронах я наврал про себя, когда спрашивали, что участвовал в карабахских событиях и был контужен. Так я врал при виде цинкового гроба, чувствуя Толика по глупости героем, глядя на казавшееся мужественным его мертвое лицо и боясь сознаваться, что остался жив в армии сам, в общем-то, из-за трусости. Тогда услышал я между шепотков у гроба многое. Больше всего оглушило известие, что Алла Павловна Фейгина выехала еще на постоянное место жительства в США - как еврейка, по вызову какой-то еврейской репатрианской организации как пострадавшая от "советского режима". Это было и изумление, и потрясение - слышать как кто-то сказал о ней "еврейка", а не иначе, потому что всю жизнь до этого не приходило никогда ни на слух, ни в сознание ничего подобного. Мы знали, живя в Свиблове, что есть "татары" и "русские", а в школе уже про учителей и о вообще о старших, кто распоряжался нашими жизнями, думали только лишь как о далеких от нас людях, почти божествах. И это ведь была Алла Павловна, что клялась партийным билетом выгнать меня из школы, а исступленные эти крики рождал в ней вид моего ремня, полоски брезентовой ткани, раскрашенной, как американский флаг,- купленный у фарцовщика ремень был тогда единственным моим богатством в смысле одежды. И никого она так не мучила в классе на моей памяти, как нескольких учащихся-евреев. Я помню, как она могла вслух сказать на своем уроке, что Шендерману не мешало б в будущем сменить фамилию или что у Светланы Горенштейн "врожденная тупость",- и сама же обращала на них всеобщее нездоровое внимание как на "евреев". А еще ненавидела люто пепси-колу, заявляя как химик, что она представляет собой опасную химическую смесь наподобие кислоты и что в нее добавляются наркотики. И в качестве пропаганды здорового образа жизни устраивала образцово-показательные "уроки здоровья", которыми особо гордилась и куда даже приглашались ею, как на званый обед, инспекторы из роно да инструкторы из райкома комсомола: уроки о том, как вредно и опасно для здоровья пить газированный напиток под этим названием. Пепси-колу нашего производства можно было купить в любом продуктовом магазине, но Алла Павловна на "уроке здоровья" выставляла пустую заводскую бутылку нашенского разлива как экспонат и всерьез обращала внимание школьников, что этикетка на этой бутылке раскрашена опять же не просто так, а "цветами американского флага".