Николай Лесков - Зимний день Страница 11

– Оставь и будь спокойна, – ответила Олимпия, – помни, что говорил Оксенштиерна: «Не велик ум надо, чтобы делать политику».

Олимпия прижала ладони к своей кирасе и добавила:

– Это совсем не наша обязанность, чтобы поставлять умы для всего света, а наше métier совсем иное, и оно все в том, чтобы насыпать соли на хвост всем, кто рвется вперед.

Объяснив свое призвание, дама еще раз щелкнула себя по кирасе и, встряхнув руку хозяйке аглицкою встряской, сошла вниз, села в коляску наискось против часов, торчавших на пояснице кучера, и понеслась jouer un tour de son métier[13]

XIV

Хозяйка осталась одна и сейчас же спросила себе пальто и калоши, взяла в карман флакон с нюхательною солью и ушла из дома, сказав, что хочет сделать покупки в «бракованной лавке».

Она чувствовала ту ужасную усталость, о какой может иметь понятие только актриса, исполняющая роль, которая не спускает ее целый акт со сцены.

Она была очень утомлена, почти измучена, но в ней еще много силы для таких же борений. Она скоро оправится на воздухе и будет в состоянии дать наилучший отчет на своем месте.

А пока кошка в отсутствии, без нее начинают шалить домашние мыши.

По уходе хозяйки горничная с китайскими глазами и фигуркой фарфоровой куклы прошла по всем комнатам и везде открыла форточки, а потом отдернула портьеру и отворила дверь из гостиной в будуар, который служил тоже хозяйке и ее кабинетом и тайником. Здесь девушка убрала беспорядок, потом вынула из кармана подобранный ключик, открыла им стол и, достав оттуда надушенный листок слоновой бумаги, зажгла свечи и начала выводить:

«Если предложения ваши обстоятельны, то хотя ваши лета и не сходны, но за вежливость вашу я согласна иметь для вас полные чувства, только никак не в вашем собственном доме и не при ваших людев».

Она перечитала написанное и внизу после своей подписи еще приписала:

«Только пожалуста с ответом по почте».

Написав это письмо, девушка достала из бювара своей госпожи конверт и начала тщательно выводить адрес. В это время портьера раскрылась с другой стороны будуара, и в комнату, выпятив зоб, как гусыня, вошла рослая белая женщина лет сорока пяти, с большим ртом и двухэтажным подбородком. Это была домовая кухарка.

– Достань-ка мне у нее пару папиросок, – сказала она горничной.

– Возьми сама, – отвечала девушка и продолжала надписывать конверт.

Кухарка взяла из сердоликовой коробочки несколько папирос, закурила одну из них и, севши на шелковом пуфе перед зеркалом, начала выдавливать ногтями прыщик на подбородке, а потом она запудрила это место барыниной пуховкой и сказала:

– Мочи нет как прыщи одолели!

– Не лакай черного пива…

– И то уж не пью.

– Ну, так не тискай мальчонков, которые приносят покупки.

– Ты, что ли, это видала?

– Еще бы! Зеленщикова мальчонку вчера, думала, ты, как русалка, совсем защекочешь.

– Он ребенок, еще совсем без понятьев.

– Так ты и станешь дожидаться евонных понятьев!

– Нет, я ведь, ей-богу, я только всего и люблю баловать да помять их, красивых детишков. У меня крестник уж был шестнадцати лет, да вот помер, – я и скучаю. А ты это на кого еще грех новый наводишь: кому это пишешь?

Девушка не ответила.

– Думаешь, я не знаю! А я знаю!

Китаянка опять промолчала.

– Хочешь, скажу?

– Ну, говори!

– Генерала ты путаешь, вот что!

– Ну, так и знай, что его самого!

Она стала наклеивать марку.

– Вот ты надо мною смеешься, что я ласкаю детишков, а сама хуже попалась.

– Ничего не попалась.

– А отчего ж ты ревешь и некрасивая стала?

– Реву о том, что дура была, – в верности жить полагала.

– Вот то-то и есть; а теперь и видать – непорожня.

– И врешь, ничего еще пока не видать.

– Отчего же, когда батюшка был, он меня поблагословил и попить мне чайку дал с своего блюдца, а тебе нет?

– У меня на лбу петушки были натрепаны: он не любит. Да и не надо: не все то и сбывается, что он говорит.

Кухарка покачала головой и, вздохнувши, сказала поучительным тоном:

– Да, уж это неизвестно, почему так он по купечеству много отмаливает, а в разных званьях не может.

– Не потрафляет!

– Не надо, дружок, так говорить, потому что хотя он и не потрафляет и не все пусть сбывается, ну, а все мы должны верить в божье посланье, хотя я и сама… этой драчихе, которая царапает, так бы ей все космы выдрала!

– И отвели бы тебя под суд, – сказала девушка, у которой нрав был шкодливый, но робкий. Но кухарка, женщина опытная, смело ей отвечала:

– Ничего не значит: «нарушение тишины беспорядка! Восемь дней на казачьем параде!» Ей-богу, вздую!

XV

В это время внезапно раздался звонок. Кухарка и горничная обе быстро вскочили: девушка проворно опустила письмо в карман и побежала отворить парадный вход, а кухарка прошла в коридор, соединяющий переднюю с кухней, и притаилась у двери.

Вошел Валериан и негромко спросил:

– Кто у нас?

– Никого, – ответила девушка.

– А мама?

– Вышли.

– Не вышел ли, кстати, и из тебя твой дурацкий каприз?

– Как не дурацкой! Скажите, пожалуйста… нечего мне капризничать?

Девушка забирала самую бранчивую ноту.

– Возьми, пожалуйста, вот это себе и не дуйся, как дама женского пола.

– Что это такое?

– Серьги.

– Мне не серьги нужны, а добудь мне средство.

– После добуду.

– Нет, вы меня обманываете! Я вам не дура!

– Бери пока это!

– Не надо.

– Что за глупость! Кому же я их отдам?

– Мне что за дело? Я не хочу! Ничего от вас не хочу, потому что вы не благородный господин и студент, а самый низкий и подлый мужчина!

Валерий хотел ее остановить какою-то грубостью, но она дернулась и сказала:

– Смей-ка, посмей! – и ушла в свою каютку.

Молодой человек юркнул туда же за нею и заговорил с лаской:

– Послушай… Ведь ты же хотела… ты просила сережки… Бери же теперь, когда куплено!

– Куплено!.. Где?.. В чьем магазине? Или, быть может, сдернул шутя у Савки на лавке?

– Зачем ты этакие пошлости говоришь?

– А как же не спросить? Быть может, их и носить нельзя?

– Это еще что за глупость?

– А, может быть, эта жимолость увидит и с ушами оторвет.

Молодой человек вспыхнул.

– Какая «жимолость»? – вскричал он.

– Да старуха-то эта… ваша Камчатка… Ведь она… жимолостная…

– Какая Камчатка!

– Не знаешь!

– Разумеется, не знаю!

– Полно дурака-то валять!

– Я тебе говорю, что не знаю: чту такое Камчатка и почему Камчатка!

– Так ты у нее спроси, что это она сама Камчатка или за нее других посылают в Камчатку, а только я ее не боюсь и говорю, что она самая преподлая-подлая и уж давно бы ей бы пора умирать, а не ребят нанимать, которые хуже самой болтущей девчонки.

– Однако ты действительно невыносимо забываешься!

– Что же? Мне еще можно. Зато, когда старухой сделаюсь, не позабудусь.

Валериан бросил свой подарок на комодик девицы и, сжав ее руку, прошептал:

– Я тебя ненавижу!

– Чего благороднее, как теперь ненавидеть!

– Ты сама довела, что мне стала противна.

– А противна, так зачем ты сюда пришел?

– Я только и хотел тебе это сказать, что ты скверна!

– Ну да! Сделайте одолжение!.. Непременно скверна!.. Для кого-нибудь не скверна, а ты сказал, и уходи. Совсем напрасно ваши пульсы бьются…

– Ты врешь, мои пульсы не бьются!

– Ну да!.. Оно и видно!

– Ну так я тебе это сейчас объясню, для чего они бьются.

– Э, нет, брат, нет, нет! Я уж от этих ваших объясненьев-то вон каким уродом стала, что даже все замечают.

Он что-то сказал, но она отвечала: «нет», потом опять: «нет», и потом еще:

– Нет, нет, нет! Что-о?.. Ага!.. Нет!.. Подаренье мне – это в состав не входит, а ты виноват и прощенья проси.

– И еще попроси!

– И еще!

– Ну, вот так! А то ступай вон… Вашего брата надо пробирать!

Подслушивавшая кухарка от этих последних слов пришла в восторг и, озарившись радостной улыбкой, плюнула и прошептала:

– Ах, ты шельма! давно ли из деревни, а как умеет! Это она опять на колени его поставила! Тьфу! Ей-богу в ее черт ложку меду кладет!

И кухарка еще сильнее затаила дыхание, чтобы наблюдать, что будет, но дальнейшей проборки уже не было слышно, потому что дверь маленькой каютки закрылась, а с другого конца коридора, где своим чередом совершалась забота о пище, пополз невыносимый чад.

Кухарка бросилась к своему бурливому алтарю и застала на плите самый полный беспорядок: одно перекипело и било через край, другое перегорело, пережарилось и все наполняло смрадом помещение с потолка и до пола.

Кухарка рассердилась и закричала:

– О, черт бы вас взял с вашими пульсами и с вашею проборкой! Все, дьяволы, будете нынче без жратвы!

С этим, полная гнева, она вскочила на стол, открыла форточку и размахнула настежь дверь с черного хода; но едва она это сделала, как вся просияла; на ее конце улицы тоже заходил праздник: у самого порога стоял румяный лавочный мальчик с корзиною на голове и не решался перешагнуть.