Иван Лукаш - Пожар Москвы Страница 11

Кошелеву кажется, что люстра, дрожащая хрусталями, и светящийся верхний угол врат, и невидимые в высокой тьме святые слушают рокот Москвы, звон французских сигналов. На церковном ларе, где сидит Кошелев, навалены французские плащи грубого сукна. От плащей пахнет дымом и конской мочой.

Он брезгливо потянул к себе одно из покрывал. Аксельбант оборвался, он бросил его под ларь: все равно.

Кошелев, до щепетильности любивший опрятность, тонкое белье, растирания жесткой щеткой по утрам, больше всего был оскорблен тем, что он не умыт, что застыли ноги в узких сапогах, а мундир пропитался чужим запахом дыма и лошадей.

За решеткой церковного окна все шире краснел кусок ночного неба, точно оно дышало.

Тени от решетки пали на плиты, церковь заполнил красноватый туман. Высоко, в потемках, блеснул бок медного венчика. Тогда Кошелев понял, что тягостный звон не сигналы, а шум пожара.

Он стал бродить по церкви.

За престолом была дверка в ризницу. Она подалась, за ней был узкий душный проходец без окон и другая дверка, на лестницу. Кошелев, подымаясь, едва протискивался в тесноте и упирался локтями о стены. Он делал все, как во сне.

По волосам дунуло прохладой. За поворотом стены было узкое окно: он увидел под окном поленницу дров в светах зарева.

Это была площадь Московского Сената, закиданная бумагами.

У Арсенала выкачены пушки. Там ходят, там сидят на пушках французские артиллеристы. Кошелев высунул из окна ногу и стал шарить носком по дровам, где бы ступить. Он без шума выбрался из окна, лег ничком. Береста пахла сыро и приятно. Он послушал, как отдаляются шаги часового и прыгнул с поленницы в тень.

Пригибаясь, придерживая французский плащ, он побежал у зарядных ящиков. Его тень замелькала на красноватом песке. Кошелев подумал: «Сон, сон…»

Вдоль ящиков он добежал до ворот. Там стояли французские солдаты Они смотрели на зарево, охватившее высокое небо, и тихо переговаривались. Все освещенные лица казались необычайно красивыми. Никто не оглянулся на Кошелева. Из ворот на площадь он вышел наискось, к Василию Блаженному. Побежал.

В небе темнеет обширный пропилей барского дома. На другой стороне стекла зияют отблесками, точно все ожили и повернулись к зареву. У низкого строения с черным орлом над воротами мерно ходит часовой.

А за поворотом в лицо Кошелеву дохнул жар.

На тесной площади качало толпу, все протяжно мычали, как глухонемые. Кошелева внесло в темный проходец. Он видел, как куски сукон, разматывая, перекидывают с рук на руки. Он задыхался от гари, пытался выбиться из толпы. С гулом обвалилась дощатая стена, за ней открылся огненный омут. Кошелева понесло куда-то с толпой, на дым и блеск выстрелов. И все промчалось, как быстрое сновидение.

Он бежал горбатым переулком, он видел мерцающее небо над головой. Может быть, ему померещилась глухонемая площадь, но его руки обожжены и горят. Ему показалось, что руки в крови. «Я проехался на пожаре», – подумал Кошелев и на ходу стал слизывать ладонь. Она была сладкой и отдавала вишнями: как видно, он раздавил в лавке банку с вареньем.

Послышались догоняющие шаги, он оглянулся.

Двое мужиков – один, костистый бородач в солдатской бескозырке, тащил охапку сукон, другой, с обритой головой в пестрядевом халате, бежал с ним рядом, дыша сипло и коротко, по-собачьи.

Кошелев стал. Костлявый скинул бескозырку и начал пробираться боком. Он склабился и бормотал:

– Мусью, мусью.

Другой, невысокий, с вдавленными щеками, – он был похож на обритого сидельца сумасшедшего дома, – толкнул костлявого в спину:

– Да иди ты… Мотри, нехристь сшалевши, не тронет.

– Ништо, какой нехристь. Я сам русский, – сказал Кошелев, уступая дорогу.

– Статься не может, – удивился костлявый, перекинул сукна с руки на руку и надел бескозырку. – Прямым французом смотришь.

– Чей будешь? – быстро спросил малый в халате.

– Я ничей. Я офицер.

– Охвиц-е-е-р, – с недоверием протянул бородач. – Чего ж тут шатаишьси?.. Охвицер, как же… Беглый, чай, из полков.

– Знамо офицер, не видишь. Барин, скряду видать, – перебил его обритый малый.

Кошелев заметил, что он в туфлях на босу ногу.

– А, вашбродие, да чего ж вы в Москве остались?

– Меня в плен забрали, я из плена бежал. Вот и остался. Не знаю, куда и деваться…

– Вовсе, стало, ничей, – осклабился костлявый. – А ты с нами ступай. Москва нам нынче препоручена, схороним… Таперича в Москве как есть все ничьи: бары-то, начальство, сбежавши: попустело от них. Вольность стала, можно сказать.

Оба засмеялись. Их сухой смех почему-то огорчил Кошелева.

– А вы кто такие? – сказал он, идя между нами.

– Мы-то, – осклабился костлявый и не ответил, а малый в халате заговорил охотно:

– Мы-то, вашброде, когда прямо сказать, из каторжного дому. Он, Филька – вор, я за делание фальшивой монеты, как полагаца, под плети. Спасибочко его сиятельству грахву, как француз подступил, давеча выпустили. Мы известно кто.

Оба опять посмеялись.

«Да нет, сон зрится», – с тоской и страхом подумал Кошелев.

Отряд французских драгун проколыхал на высоких конях. Всадники, завернутые в плащи, вероятно, дремали.

– Сюды, вашблагородие, в подворотню. Костлявый толкнул Кошелева в спину. На пустом дворе в крапивнике блестело битое стекло.

Кошелев ощупью сошел по крутой лесенке в подвал, подалась дверь на кирпичном блоке, хлынули в лицо гул говора и сивушная вонь.

Восковые свечи прилеплены к бревнам, и этот громадный погреб, а может быть, баня, подобен душной усыпальнице, полной огней. На Кошелева надвинулась голова курчавого мужика или цыгана, лохматые бороды, жесткая голова солдата.

– Барина привели, – крикнул костлявый в бескозырке. – Ей-Богу, охвицер.

– Офицера привели…

– Какого, вашбродие, полку?

– Сюды пожалуйте.

Кошелев сел на мокрую солому. Солдат с жесткой головой, – Кошелев заметил на его мундире бляху квартального, – мигая морщинистой щекой, заботливо стал подгребать ему под ноги солому:

– Туточки ножки, ваше благородие, укладите, туточки соломку собьем.

«Народ», – подумал Кошелев с брезгливой тошнотой и страхом. Он лег в солому лицом и вспомнил внезапно, как давно, где-то, кажется, в Петербурге, слушал ночью невнятные и страшные голоса за дощатой перегородкой. Точно теперь проломило ту перегородку, и вот он в подвале, с чернью, с Филькой-каторжным, на соломе. Он крепко сжал веки. Скоро говор смешался для него в унылое заупокойное пение.

Очнулся он уже в холодных потемках, когда подвал полег в тяжелом храпе и сонном стенании. Он очнулся потому, что кто-то шарил по груди и у шеи, отстегивая шнур его складня.

Рядом с ним сидел на корточках белокурый человек в синем фраке с белыми пуговицами. Глаза человека внимательно смотрели на него.

– Чего надобно, сударь, чего шарите?

Человек во фраке показался Кошелеву барином.

– Пашпорт, какой полковой документ, – вкрадчиво прошептал белокурый. – И мундирчик следоват скинуть: француз, он живо признает, – убеглый… Извольте, сударь, полушубочек принять, рваная, правда, овчинка, дерьмо, а все скроет.

Человек в синем фраке помог Кошелеву стянуть мундир. Были неприятны касания его больших теплых рук.

– Вы не знаете, куда меня вечор привели? Кошелев поежился под жесткой овчиной.

– На заставу, в ошару… Да меня выкать не к чему. Я барский слуга, дворовый его светлости князя Щербатова, подбуфетный, звать Ларькой. Как барство столицу покинуло, мы тут оставлены… Когда надобно что, так и покличьте: Ларька, да Ларька. Не сумлевайтесь, сударь, я завсегда.

– Благодарствую.

– Вот овчинка моя и понадобилась. Пашпорт ваш, сударь, дозвольте.

– Да у меня нет.

– А, когда нет, так и нет…

Ларька принял в охапку мундир и подвинулся.

Этот вежливый слуга с бабьим голосом стал неприятен Кошелеву. Было противно его дыхание, отдающее вином, и его посапывание, но особенно противно было Кошелеву, что он ошибся и почел Ларьку за барина.

VI

Если бы в Санкт-Петербурге в полдень, когда бьет гулкая пушка на крепости и над ясной Невой скорым облаком прокатывает румяный дым, или в те дни, когда он стоял над Невой, а ветер трепал флажки у дамбы и блистал медный шлем Афины Паллады на куполе Академии художеств, если бы тогда сказали ему, что он увидит такое небо Москвы, покрасневшее от пожара, и каторжную чернь, товарищей его московской ночи, что будет лежать с ними на вонючей соломе, в овчине, – он не поверил бы, отказался бы поверить такой своей судьбе. Все великолепные и пышные слова, которые он привык слышать, россы, северные Ахиллесы, внуки славян, идущие в брань за отечество, и то видение медной Паллады за Невой, здесь, в ошаре, казались и ненастоящими и неверными.

А настоящим был этот квартальный солдат с мигающей морщинистой щекой и нетрезвый слуга в синем фраке, ошаривший его на рассвете, и костлявый Филька-вор, чернь, с которой его свела нечаянная судьба.