Григорий Свирский - Запрещенный роман Страница 11

Почему чиновник самодержавно определяет лицо науки нашей? -- уже почти кричал Сергей Викентьевич. -- Потому, что бумажке -- вера. -- Человеку веры нет!

Сергей Викентьевич ничего не видел ослепшими от слез глазами, -- ни Галю Петрищеву, шептавшую изумленно, со страхом: "Что он говорит?", ни Юру Лебедева. Юра привстал было, готовый броситься к Сергею Викентьевичу, если тот вдруг пошатнется. Затем, точно ему скомандовали: "Смирно!", вытянул огрубелые пропитанные лыжными мазями руки по швам, ощутив сердцем: не лекцию, не речь он сейчас слушает -- лебединую песню.

-- Ученому нет веры, -- передохнув, продолжал Сергей Викентьевич. -Вот и давятся всеспасительными бумажками. Лицуют резолюции. Ищут причин неуспеха где-то вне своей бездарности. То "буржуазное окружение" виной, то космополиты... Какая-то адская карусель, тертуллиана: "Credo qua absurdum!" "верую, потому что нелепо!"... О теориях-то как говорят друг с дружкой: "Это теперь в ходу", "это теперь не модно"... Дети мои! -- натужно, из последних сил, хрипел Сергей Викентьевич, хватаясь за кафедру дрожащими руками. -- Они думают -- вырвали сердце мое, растоптали его. Кто в чин вошел лисой, тот в чине будет волком!.. Картошный домик! Сколько раз рассыпался?! Пролеткульт оплевал мои исследования по славянской письменности. А его -- святым кулаком да по окаянной шее. Дальтон-план отменил мои лекции. А его -- на свалку. Эти философские башибузуки, как их? Хоронили меня под фанфарный марш! А кого из нас погребли? Парттетя ликвидировала меня как класс. Ан нет!

Хвостом вертеть -- нет у меня оного!.. Как ни крутись они, главного не опровергнут, -- победительным фальцетом закончил он. -- Они не кандидаты, не доктора наук. Они -- паразиты наук!

III

Обступив Сергея Викентьевича и поддерживая под руку, Юра Лебедев, Галя и другие студенты проводили его к машине. Юра бросился вверх по лестнице, -в комсомольское бюро.

Прибежав туда, Юра долго не мог выдавить из себя ни одного слова, молча ходил взад-вперед. Постепенно комната начала заполняться. Через десять минут она была набита до отказа.

-- Не мельтеши, -- попросила Леля Светлова. -- В глазах рябит. И думай, что будем делать.

Комсомольское бюро, которое год назад прозывалось студентами "говорильней", теперь с шутливой торжественностью именовалось "мыслильней".

Думали долго.

-- Товарищи! -- наконец сказал Юра, глядя на гневные или растерянные лица комсомольцев. -- Как бы мы с вами ни расходились в оценке научных теорий, мы все же должны согласиться, что...

Дверь затрясли снаружи. Ножка стула выскользнула из дверной ручки. В аудиторию просунулось обеспокоенное лицо Рожнова. Юра продолжал тем же тоном:

-- Маршрут туристского похода, проложенный нами...

Рожнов исчез. Заседание комсомольского бюро продолжалось. Расходились за полночь, поругавшись и ничего не решив. Прощаясь с Юрой, Леля вспомнила:

-- А как же с турпоходом? Отменяется?

-- Что ты! Пойдем. Обязательно. Все как один. Надо набраться сил. Турпоход -- дело мирное. Да только и в этом мире от войны не уйдешь...

...Спустя неделю встретились на маленьком полустанке. Юра, в трусах, босой, приплясывая перед Галей, похлопывая, вместо бубна, по голому животу и голося:

На губах тэжэ,

На щеках тэжэ,

На бровях тэжэ,

Целовать, где же?

Галя поспешно спрятала пудреницу.

-- А еще комсорг!

За спиной группа первокурсников в ковбойках и тапочках, перебивая друг друга, спорили о том, что же такое, в конце концов, Сергей Викентьевич -гений или злодейство?

Прогудел дачный поезд. Он привез опоздавших.

Галя все-таки напудрила свой обгоревший нос, который и без того доставлял ей много хлопот ("из-за носа не будет мне счастья", -- вздыхала она), и пошла навстречу приехавшей Леле. Держа над головой "общественную гитару", Леля едва продиралась сквозь толпу со своим широченным альпинистским, со многими карманами, рюкзаком.

Придерживая мешки и рюкзаки, побежали к узкоколейке, взобрались на маленькие платформы, груженные металлическим ломом.

-- Как книжка? -- еще издали крикнул Юра, сидевший на подножке рядом с каким-то незнакомым юношей в ковровой тюбетейке.

"Книжка" -- это, конечно, было слишком сильно сказано. У Лели печаталась большая статья в научном сборнике.

-- Как книжка? -- повторил Юра с нетерпением.

Еще неделю назад Лелю это раздражало. Всем людям говорят "здравствуйте", спрашивают о самочувствии, о здоровье детей и родителей, а ее встречают одним-единственным вопросом: "Как книжка?" Сама-то она существует на свете или нет? Но сейчас она с удовольствием крикнула, опрокидываясь спиной на рюкзаки:

-- Вышла!

-- Ура! -- закричала Галя. -- Наша взяла!..

-- Экземплярчик! -- воскликнул Юра. -- С автографом!

-- Не спешите поперед батьки в пекло, -- предостерегла Леля, разглядывая карту-двухверстку с красной стрелкой маршрута, проложенного Юрой. -- Может, через неделю скажете -- я эту самую Лелю знать не знаю, ведать не ведаю.

-- Почему так?

Леля развязала рюкзак, вынула оттуда чистенький, только что из машины, номер журнала, раскрыла его на заложенной бумажкой странице и торжественно прочитала: "Посвящаю академику Сергею Викентьевичу Родионову".

Галя выронила из рук зеркальце.

Юра тревожно огляделся: много ли народа слышало рискованную шутку Лельки.

-- Ох, и наваристый суп получается из молодых петушков и... курочек, -граммофонным голосом сказала Галя. -- Разве ж не так?

Оживленния и шуток -- как не бывало.

Леле стало больно: они на глазах теряли, может быть, самое дорогое из того, чем так щедра юность: непосредственность, искренность. Горько усмехнулась над самой собой. "Чем кумушек считать, трудиться..."

-- Ну, так!.. Десант, к высадке го-товсь! -- скомандовал Юра, показав Гале кулак и полной грудью вдыхая воздух, пахнущий дымом и сосной.

Опередив растянувшихся цепочкой туристов, он перепрыгнул через кювет, полный затхлой, с масляными пятнами воды, и стал продираться в лес. Идти было трудно: жесткая сырая трава, переплетаясь у щиколоток, резала кожу.

Из-под ботинок выступала ржавая вода. Откуда-то тянуло болотной гнильцой, над головами пророчествовала кукушка...

-- Погодите! Я только надену кофточку! -- послышался возглас отставшей Лели. -- Прохладно, как в рукописном фонде ленинской библиотеки.

Юра захохотал. Леля оторопело взглянула на него и тоже засмеялась, рассыпая из панамы грибы.

-- Не отставать! -- командным голосом крикнул Юра. -- Запевай!..

Вечером развели костер. Кто-то бросил в него охапку сырых листьев. Он горел, как дымовая шашка. От удушья спасались, ползая вокруг него по-пластунски. И еще смеялись.

Галя сварила манную кашу комками. Хорошо, что была "сверхплановая" пища, которую напихали в дорогу матери. Когда Леля, заостряя колышки для палаток, полоснула по своим синим штанам, терпение Юры иссякло:

-- Если ты поранишь пальчик, -- полушутя-полусерьезно заметил он, -имей в виду, это будет расценено, как самострел на поле боя.

Но можно ли долго сердиться, когда трещат сучья, над рыжим пламенем прозрачно слоится горячий воздух, в горячей золе печется картошка и задумчивые девушки тянут теплыми и чуть дрожащими, как воздух над огнем, голосами: "Без любви ходить по свету нет судьбы печальнее"...

Юра в последний раз попытался перевести лирику в маршеобразный темп. Галя надела ему на голову пустой рюкзак. Он затих.

Напевая, Леля поглядела сквозь слоистый воздух костра на Юру, который сидел на сухом валежнике. Достала из рюкзака новенький журнал.

Леля и сама намеревалась подарить журнал со своей первой публикацией Юре. Покусав карандаш, она написала на обороте журнальной обложки стихи Яши Гильберга о разведчике, попавшем в засаду и державшемся до конца. (Их под разными названиями знал весь университет). С Рожновыми шутки плохи, но все равно, Юрочка, будем держаться, как этот разведчик! До конца!

Юра, взглянув на Яшины стихи, лег на спину и, закинув руки за голову, сказал задумчиво:

-- Да, только так...

И стал декламировать, на память, вначале тихо, почти шепотом, но все более загораясь, будто самому себе клятву давал:

...когда же ночью застучали в двери,

Согнувшись и вися на револьвере,

Он сосчитал: им пять, себе шестой.

И, сразу успокоившись на этом,

Садил во тьму по серым силуэтам

Весь белый, лунной обведен каймой...

Леля засмеялась вдруг нервно, напряженно.

Как хотелось уйти от нахлынувших чувств, которыевызвала эта строфа.

Хватаясь за осклизлые ветви осинника, Леля боком опустилась к ручью, в который наперегонки шлепались, разбрызгивая черную воду, лягушки.

"Если бы не Яша, -- подумала она, -- Яша, который не отвечает даже на ее письма, если бы не желание во всем идти в ногу с ним, решилась бы она написать посвящение Сергею Викентьевичу? Хватило бы силы?"

Ей, казалось, насмешливо ответил ручей:

-- Клен-клен-клен...

Леля различила свою палатку лишь тогда, когда ткнулась носом в пахнувший резиной и сыростью полог.