Влас Дорошевич - Крымские рассказы Страница 11

И она не ошиблась: Василий Иванович, действительно, не пришёл в этот вечер ни домой ни, ко мне.

Ко мне он явился только в четыре часа утра, спросил, всё ли готово, и торопил меня одеваться:

— Пора.

Мы верхами отправились на Учан-Су: я, другой секундант из «компании» Анны Александровны, взятый для полного соблюдения «формы», о которой очень заботился г. Алексеев, и Василий Иванович.

Мы поехали через Аутку, потому что по другой дороге выехал г. Алексеев со своими секундантами и докторами.

В горах было прохладно. Звонко раздавался топот коней в горной тишине. Это была какая-то священная тишина, которой никто из нас не прервал ни одним словом.

Василий Иванович был немножко бледен, но спокоен и сосредоточен. Он имел какой-то деловой вид.

Спокойно приподняв шляпу в ответ на поклон г. Алексеева и его секундантов, спокойно прошёл к водопаду и, остановившись на предпоследней площадке, деловым голосом спросил:

— Здесь?

Отсчитали шаги, зарядили оружие и поставили противников.

Г. Алексеев, видимо, бравировал, старался держаться как можно красивее и даже, становясь на место, сказал с улыбкой какую-то шутку своему секунданту.

Секундант тоже улыбнулся, но обе улыбки вышли какими-то кривыми.

Василий Иванович был серьёзен и совершенно спокоен; на наше предложение покончить дело миром, он, прежде чем г. Алексеев успел пошевелить губами, ответил:

— Нет.

И нам оставалось только скомандовать стрелять.

Пистолет г. Алексеева слегка дрожал, Василий Иванович ясным и. спокойным взглядом смотрел на противника, словно на мишень.

Скомандовали, и пара выстрелов один сейчас же вслед за другим, звучным эхом раскатились по лесистому ущелью среди неумолчного шума водопада.

Василий Иванович, медленно опуская пистолет, стоял на месте.

Г. Алексеев выронил пистолет и схватился за руку.

Доктору, впрочем, не пришлось много хлопотать с перевязкой: рана оказалась совсем пустячной.

По условию, при первой крови поединок был кончен.

— Всё? — равнодушно спросил Василий Иванович, когда я подошёл к нему за пистолетом.

Так же молча мы доехали до Ялты.

— Ещё одна просьба! — сказал он, когда мы подъезжали к городу. — Я еду в Центральную гостиницу, где взял номер со вчерашнего дня. Съездите ко мне на дачу, возьмите мои вещи и привезите их мне. Но вы даёте мне честное слово, что не скажете Анне Александровне, где я.

Я согласился.

— Помните же честное слово! — крикнул он мне на прощанье.

Анну Александровну трудно было бы узнать. Она, видимо, не ложилась совсем и ждала меня на террасе.

Когда она увидала меня одного, её осунувшееся за эту ночь лицо покрылось смертельной бледностью:

— Убит?

Я поспешил успокоить. О г. Алексееве она даже и не спрашивала, и, вероятно, не слышала даже моего рассказа про его рану.

Когда же я сказал ей о вещах Василия Ивановича, она снова побледнела, как полотно, и крепко сжала мою руку, с каким-то лихорадочным огнём горевшими глазами спросила:

— Где он?

Напрасно я говорил ей о своём честном слове, честного слова нельзя сдержать, если перед вами становится на колени страдающая женщина.

Я назвал Центральную гостиницу, попросил сложить вещи и, когда будет готово, прислать их ко мне.

Ждать пришлось долго: к вечеру вместо вещей я получил с человеком из Центральной гостиницы письмо.

Писала Анна Александровна.

«Простите, что уезжаем, не простившись с вами.

Пожелайте нам счастья в новой жизни. Жму вашу руку. До свиданья».

Записку Анна Александровна передала, уже садясь в почтовый экипаж.

Г. Алексеева я встретил на другой день на набережной.

Он сиял, как сияют герои шикарной истории, которую знает весь город. А рука на чёрной перевязке делала его ещё более интересным.

Счастье 

 Разговор зашёл о счастьи.

— Счастье! — это слово одни произносили с оттенком меланхолической грусти, другие — с оттенком скептицизма; никто спокойно.

— Я знал в своей жизни только одного счастливого человека, — сказал Иван Иванович.

— Это был?

— Один из моих товарищей, теперь уже покойный; его звали Василием Петровичем. Милый, добрый, тихий. Один из тех, которые заслуживают всяческого счастья и обыкновенно не имеют никакого. Он был женат. Когда речь заходила об его жене, его лицо становилось необыкновенно нежным, и мы думали: интересно знать, что она делает с таким рохлей.

Однажды он пригласил нас к себе. Он встретил нас в передней и ввёл в комнаты с таким видом, с каким вводят в святилище; а на лице было написано столько счастья, — очевидно, он хотел перед нами похвастаться! Его жена оказалась совсем не под стать нашему рохле. Пикантная блондинка, смазливая и бойкая. Он смотрел на неё с обожанием. За чаем вышли дети. Есть такие дети! Дети — улика. Дети — живые свидетели падения их матери и позора их отца. Дети, которым лучше бы не родиться на свет или умереть ещё тогда, когда нельзя определить настоящего цвета их волос. У рохли-блондина и блондинки его жены были дети-брюнеты. Мы давились от смеха, боясь взглянуть друг на друга, а Василий Петрович говорил:

— Какая досада, что сегодня не может быть наш добрый знакомый армянин. Чудная личность! Он у нас бывает каждый день. Мы его любим, как родного, и даже дети… Вы знаете, что дети инстинктивно любят всех хороших людей. Мои дети любят его, — ну, не меньше, чем меня.

И он смеялся довольным, добродушным смехом человека, у которого есть прелестные дети, любящая жена и преданный, испытанный друг.

— Я счастлив в моём маленьком кружке. Счастью не нужно палат, — оно живёт в уголке.

Выйдя от него, мы в один голос сказали:

— Болван.

Но болвану и этого было мало. На следующий день он при всех громко обратился ко мне:

— Вы заметили удивительную игру природы? Я блондин, жена блондинка, а все дети брюнеты. Не правда ли, замечательно?

Это было томительное молчание.

— А вы знаете, кто в этом виноват?

Он, улыбаясь, обвёл всех вопросительным взглядом.

— Наш знакомый армянин.

Вся канцелярия уткнулась в бумаги.

— Да, да, это он, — весело продолжал Василий Петрович. — Вы знаете, что когда женщина бывает в интересном положении, дети бывают похожи на того, кого она чаще всего видит. Наш добрый знакомый армянин бывает у нас ежедневно, — когда жена бывает больна, в особенности. Вот почему все наши дети брюнеты!

Но дураку и этого было мало. Он имел ещё геройство спросить:

— Не правда ли, это замечательно? Я хотел об этом написать в какой-нибудь медицинский журнал и довести до сведения публики.

Мы уже не смеялись. Нам было стыдно сидеть с таким дураком.

Но дурак не унимался. «Наш добрый знакомый армянин» был самой любимой темой его разговора. Каждый день он нам рассказывал что-нибудь новое про «нашего доброго знакомого армянина», и молодёжь встречала его вопросами:

— Ну, что поделывает наш добрый знакомый армянин?

Те, кто постарше, с негодованием молчали. Это уже переходило всякие границы: это уже значило хвастаться своей глупостью.

— Моей жене нужно было вчера ехать в Москву, — рассказывал Василий Петрович молодёжи.

— Вот мы думаем, вы волновались?

— Ещё бы! Молодая женщина, первый раз в жизни, должна ехать одна. Как вдруг, можете себе представить наше удовольствие? Приезжаем мы на вокзал…

— Наш добрый знакомый армянин.

— А вы почему знаете?

— Думаю.

— Он самый. Оказывается, что и он также едет в Москву. Он обещал даже подождать, пока жена кончит дела, чтобы вернуться вместе. Это очень удобно. У нашего доброго знакомого армянина было даже купе, и он очень любезно предложил поместиться в нём моей супруге.

— Но послушайте, ведь не может же молодая женщина спать в одном купе с армянином!

— О! Он на это время, конечно, выйдет. Он человек воспитанный.

И все решили после этих рассказов:

— Совершеннейший идиот!

Свет полон злых людей.

Кто-то прислал Василию Петровичу анонимное письмо, в котором «открывал ему глаза».

По некоторым признакам Василий Петрович догадался, что это кто-нибудь из сослуживцев.

Однажды после занятий он обратился ко всем нам. Он был бледен, его губы дрожали, голос прерывался.

— Господа! Я не знаю, да и не хочу знать, кто автор этого гнусного письма. Но, кроме вас, никого никогда не бывало в моём доме. Тут есть такие подробности, которые мог знать только один из вас. Этот…

Он, вероятно, хотел сказать какое-нибудь резкое слово, но природная мягкость победила: он удержался.

— Этот господин делает гнусные намёки относительно моей семьи! Относительно всего, что есть для меня самого дорогого, самого святого… слышите? Святого.

Его голос зазвучал даже грозно. Василий Петрович потрясал в воздухе этим лоскутком бумаги.