Екатерина Садур - Зеленая бездна Страница 11

-- Я не гадаю. Я пытаюсь узнать прошлое. Видишь, -- и она протянула мне карту, -- это же король крести. Это старый король. Я представляю, что это мой прадед.

-- И что ты нагадала? -- спросила я, усмехнувшись.

-- Так, -- ответила она, равнодушно пропустив мою насмешку. -- Ничего такого, чего бы не знала раньше.

-- А что ты знала раньше?

-- Совсем немного. От матери. Он был очень сильным до глубокой старости и потому не мог справиться сам с собой. До сих пор старики на Набережной говорят: он приходил в кофейню, выпивал, а потом спрашивал: "Я грузин. Кто против?" -- и если кто-то отвечал, Ладо тут же пускался в драку, а у самого голова -- вся белая... Вот мой король -- черви... -- и она показала мне следующую карту. -- Но я давно не доставала его из колоды.

Дети на пляже удивлялись синеве морской воды. Они черпали воду полиэтиленовыми пакетиками и доверчиво несли родителям -- показать. Но вода в мешочках теряла цвет и казалась обычной проточной водой. Только вкус оставался соленым.

-- Вся синева на глубине, -- лениво объясняли родители.

Дети входили в море по грудь и заново черпали воду, но цвет ее оставался прежним...

-- Хорошо бы наполнить ванну морем, -- мечтала я в детстве, когда мы с бабкой приехали из Крыма.

И тогда бабка купила в галантерее морскую соль. Но когда она высыпала ее в ванну, вода никак не изменилась.

-- Попробуй на вкус, -- сказала бабка.

Я попробовала: вода была соленой, морской.

-- Вся синева осталась в Ялте, -- объяснила бабка. -- Ну давай, полезай.

И я залезла в ванну. Вода расплескалась. В ее плеске мне послышались крики купающихся.

У пирса, где я всегда оставляла вещи, спиной ко мне сидел Егор. Сразу было видно: сидит местный. Он был в одежде.

-- Егор, -- позвала я. Он не обернулся. -- Егор. -- Все то же. -- Егор, -- подошла я вплотную, но он по-прежнему сидел ко мне спиной. -- Гоги...

И он тут же повернулся:

-- Хотите знать про черешню? Я смотрел в ваше окно.

-- Ну и что же ты увидел?

-- Ничего такого, чего бы не знал раньше.

Я пошла купаться, он пошел за мной. Он лениво стянул с себя рубашку: кожа его была бледной, как у всех местных, безо всякого намека на загар. И как насмешка над загаром, на его груди было белое пятно, еще белее, чем кожа, похожее на молочную каплю. Он плыл спокойно, без удивления перед морем. Я думала, что он, как Роман, поплывет к буйку и дальше, но ему было неинтересно. Когда я выдохлась и направилась к берегу, он послушно повернул за мной.

-- Почему уехал ваш муж? -- спросил Егор, когда мы вышли на берег.

-- Потому что я попросила его уехать.

-- Из-за меня?

-- Ну конечно из-за тебя, -- сказала я и поцеловала его.

Пока я целовала его, он стоял, не разжимая губ, и равнодушно смотрел мне за спину. Я оглянулась: два подростка играли в пинг-понг.

-- Как мы встретимся завтра? -- спросил он.

-- Завтра?

И прежде чем согласиться, я снова посмотрела на него. Нет, он не закрывал от меня ни Ялту, ни море с черной пропастью за волнорезами.

-- Завтра утром я буду ждать тебя в кофейне на Набережной, -- сказал он и прибавил: -- Можно?

-- Хорошо, -- согласилась я, -- только когда я войду в кофейню, сразу же подойди ко мне, потому что я плохо вижу. Я боюсь тебя не найти...

Раньше, когда я думала о Егоре, я представляла, как среди ночи он спрыгивает с нижних веток черешни и уходит к себе. Он торопливо снимает рубашку, у него ровная, гладкая кожа на груди и прямой разворот плеч. Но это неожиданное пятнышко, замеченное мной на пляже, из моих мыслей превращало его в реальность. "Черешня, комната, он снимает рубашку..." -- так безымянно можно думать о ком угодно, но это пятнышко на груди сразу же давало ему имя: "Да, это я, Егор. Посмотри за мое плечо, и ты увидишь Ялту".

Я вспомнила, как днем мы поднимались по улице, в гору, и перед нами, один за другим, вырастали домики Ялты с легкими, как яичная скорлупа, балконами. Мы остановились у двухэтажного дома. Дверь в подъезд была открыта, за дверью виднелась длинная лестница с крутыми высокими ступенями, плоская площадка и голубой просвет между порогом и дверью.

-- Я тебя люблю, -- сухо и торопливо сказал Егор.

Пятнышко на груди и "люблю", которое он много раз проговаривал про себя и не знал, кому сказать вслух...

Чтобы не засмеяться, я снова поцеловала его. Он смотрел мне за спину, я смотрела за его плечо, мы избегали встречаться глазами. Мы стояли на горе, на ступеньках, и из-за его плеча я увидела дворик в низине. Во дворике сушилось белье, и рядом с провисшими веревками, за столом, отдыхающие резали дыню, не замечая верхних наблюдателей.

На юге всегда рано темнеет, и в темноте загар кажется особенно глубоким...

Когда мы вернулись домой, Егор смутился, увидев Нино в саду.

-- Мы встретились на улице, -- сказала я. -- По дороге к морю.

Нино кивнула.

Утром я увидела с балкона, как между деревьями мелькнула белая рубашка. Это Егор пошел на встречу со мной.

Старуха стирала простыни в саду. Таз стоял на табуретке, а рядом на земле -- два ведра с мыльной пеной. На летней кухне, на газовой плите, кипело еще два ведра. Нино развешивала простыни на веревках. Простыни скрывали Нино, одни только руки показывались с разноцветными прищепками.

-- Я срезала две розы, -- сказала старуха, -- белую и кремовую. Помнишь, ты говорила, что они нависли над дорожкой и отдыхающие могут их сбить по пути на кухню? Эти розы нужно отнести Виктору.

-- Пусть Гоги отнесет, -- откликнулась Нино. -- Кладбище на самом верху, мне тяжело подниматься.

-- Гоги ушел на пляж. Он сказал, что хочет загореть. Я боюсь, что розы завянут к вечеру.

Нино раздвинула простыни на веревках и вышла к старухе. Она стояла в просторном белом платье в огненных подсолнухах. Нино все время жаловалась на жару и пряталась в тень, но солнце все равно настигло ее и варварскими подсолнухами распустилось на ночной рубашке, превратив ее в платье.

-- Теперь наш Гоги будет все время ходить на пляж, -- сказала она. -Вчера он вернулся вместе с этой Зоей, и Зоя сказала мне, что они встретились случайно. Что-то произошло между ней и ее Романом, вот она и пробует забыться за счет нашего Гоги.

Старуха вытянула из таза простыню и подала Нино.

-- Муж уехал, вот она и скучает одна.

-- Он никакой не муж, -- ответила Нино, скрываясь за простынями. -- Он просто так. Я смотрела ее бумаги, среди них лежал паспорт. В ее паспорте нет печати регистрации.

-- Просто так? -- удивилась старуха. -- Они такие молодые. Это только в старости, когда жизнь разбита, живут друг с другом просто так... Доживают...

-- Мне сорок лет, -- сказала Нино. -- Но я еще помню, как смотрят юноши. Гоги так на нее смотрит. Ему ничего не надо. Он никого не видит перед собой, кроме нее.

-- Послушай, Гоги все равно бы нас оставил. Ему осенью в университет. Он уедет в Симферополь.

-- Но это было бы последнее лето...

Старуха вытянула из таза пестрый халат.

-- Ай да халат у меня, вот так халат! Вчера шла в гору и все пуговицы растеряла. Все до одной.

Больше всего на свете Нино и старуха любили Егора. В первую очередь они любили его, а уже потом друг друга. Мне нравилось смотреть на них, потому что мои родители никогда не любили меня. Сразу же, как я родилась, они отвезли меня к бабке. И когда я впервые очнулась после младенчества, я увидела "Пражскую", длинный ряд молочных бутылок и бабку, которая суетилась надо мной:

А-та-та, а-та-та,

поймал дедушка кота, -

приговаривала бабка, -

а бабушка -- кошку

за милую ножку.

И кот Мурзик свесился с подоконника и жарил глазами-сковородками. Мои родители меня никогда не любили, за это я сердилась на бабку: "Если бы тебя не было, они бы оставили меня у себя! Когда ты умрешь, они заберут меня к себе в Серебряный переулок!" На что бабка всегда неизменно отвечала: "Пойди, отнеси кефир Раисе Ивановне!"

Иногда мне казалось, что из детских сердец тянутся тонкие ниточки в родительские сердца. Они тянулись и из моей груди, но им было не за что уцепиться. Они завязывались в воздухе в петли, и их несло куда попало: на дворовые деревья, на стеклянное горлышко, отколовшееся от бутылки, на старуху Раису; поэтому связи с людьми у меня были слабые. Про бабку я старалась не думать. Мне казалось, что это она во всем виновата.

Когда вырубали тополя во дворе, я сразу же представляла себе руку, от которой отсекают пальцы, а звон разбившейся бутылки каждый раз заставлял меня вздрагивать так, как будто бы я иду босиком и наступаю на стекла. Родители тянулись даже к самым злым, самым недостойным детям, а тополя и разбитые бутылки и даже старуха Раиса никак не могли мне ответить.

Когда умерла старуха Раиса, я сказала ее сыну:

-- Лучше бы умерли вы.

-- Да, -- согласился ее сын, -- лучше бы умер я.

Среди немногочисленных гостей за столом сидела соседка с третьего этажа. Ей было двадцать пять лет, она часто пила, но ее организм еще не успел привыкнуть, она еще могла себя побороть и по целым неделям ходила трезвой. По выходным она пела в церкви за оврагом.