Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты Страница 119

Как это будет и когда, он не знал, не знал даже, хорошо ли это будет. Ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему-то, но он знал, что это будет.[2307]

* № 65 (рук. № 85. T. I, ч. 3, гл. I).

< — Anatole devient impossible![2308] — сказал он сам себе. Анатоль последнее время был переведен к отцу в дом. Ему было отказано в деньгах и во вторичной уплате его долгов.[2309]

— Ну, так кормите и поите меня только вином, я пожалуй у вас буду жить, — грубо и весело сказал Анатоль.

— Квартира, экипаж и обед у меня, а денег я не могу тебе давать больше, — сказал отец.

— Вы сами меня прогоните, — сказал Анатоль. — Что? — и громко захохотал.[2310]

Но отец не хотел сердиться.

— Видишь ли, мой милый, — продолжал он, — [в свое время я рад] и шуткам, а теперь я не шучу. Состояния твоей матери нет больше, а я тебе не могу давать больше того, что предлагаю.

— Так надо жениться. А? Что? — сказал Анатоль, для которого не было трудных вопросов в жизни.

— Вот первое благоразумное слово, что я от тебя слышу. Я еду на ревизию, заеду в Москву и к себе в именье, Ты поедешь, со мной и мы будем у кнезь[2311] Николая Андреича. Его дочь тебе прекрасная партия. Женись, и тогда другое дело. Ты остепенишься, она, говорят, прекрасная девушка.

— Верно очень плоха. А скоро вы поедете?

— Скоро.

— Ну, до тех пор дайте мне только сто червонцев.

— Не могу, мой друг.

— Не дадите?[2312] — грустно спросил Анатоль. — Ну, я займу.

— Постой, я не договорил. Ежели же ты не женишься, не пойдет или вообще вы не сойдетесь, тогда поезжай в армию. Я уж просил Бенигсена, он тебя возьмет адъютантом. И за границей я тебе даю две тысячи в год и всё.[2313]

Анатоль стал жить в доме отца. Первое время он был мрачен, молчалив, труден, как говорил отец, и особенно труден тем, что он не выходил из дома. За обедом он при сестре и матери говорил неприличные слова и напивался, ежели ставили достаточно вина, или молчал. По вечерам спал или ходил в девичью.

Два попугая были им научены дурным словам и проданы.

— Il est difficile à manier,[2314] — говорил отец на жалобы жены и утешал тем, что это скоро кончится. Князь Василий ждал только назначения на ревизию, чтоб ехать с сыном. Когда же он выговаривал сыну, Анатоль громко смеялся.

— Уж лучше бы вы меня постригли в монастырь, — говорил сын.

Но после недели мать перестала жаловаться. Анатоль также не выходил из дома, но был не виден и не слышен и целые дни проводил у сестры и даже поздно до половины ночи засиживался у нее.

— Это неприлично, Анатоль, — сказала мать, войдя в спальню, дочери.

Анатоль держал обнаженную, белую и полную руку сестры, когда вошла мать. Он, красный, с тем зверским, красивым выражением, которое любили в нем женщины, оглянулся на мать, и не выпустил руки сестры, которую он ласкал.

— Вот еще! сестра! Что? — сказал он. — Ну, идите, идите, у нас дело. Идите ж, маменька.

Прекрасные глаза княжны Hélène торжественно[2315] и счастливо смотрели то на мать, то на брата.[2316]

— Il devient impossible![2317] — сказал князь Василий[2318] и строго запретил брату с сестрой бывать вместе, исключая как в гостиной и столовой.

В ноябре князь Василий должен был ехать на ревизию[2319] и к князю Болконскому вместе с Анатолем, а 28 октября у него был вечер и ужин.

«Нынче дело сделано», — думал он за ужином при ярком свете восковых свечей, глядя на красавицу Hélène, улыбающуюся, блестящую, сидевшую рядом с столь же светлым Ріеrr’ом.

Вечер был не танцовальный.

— Annette позвать надо, да кого-нибудь из болтунов этих, чтоб ей не скучно было, — сказал князь Василий накануне своей жене. — Ну потом этих вертушек Ливиновых, еще там кого-нибудь для мебели.

— Одно, mon ami, что мы будем делать с Анатолем? — сказала княгиня. Анатоль приехал дня два назад в отпуск в Петербург. — Он наделает глупостей, хоть бы ты, mon ami...

— Ах, вечно вздор,[2320] — сердито сказал князь. — Я ему говорил, а главное позови Катеньку Пировскую. (Катенька Пировская была хорошенькая женщина в разводе с мужем, которую переставали принимать в обществе.)

— Что ты, mon ami, — сказала княгиня, — тогда нельзя звать Щетининых, они не поедут.

— Ну и не зови. Вот нужно. Нужно, чтоб Пьер решил, вот и всё.[2321]

— Да я понимаю, mon ami.

— Ну, а понимаешь, так и делай, как я сказал. Щетининых не нужно. — И, загибая по пальцам, князь Василий пересчитал шестнадцать человек гостей. Эти шестнадцать человек и сидели за ужином.

Княгиня, толстая, большая, смуглая женщина с бородавкой на левой стороне двойного подбородка, сидела на хозяйском месте, налево от нее сидела Annette и болтун, для нее приглашенный виконт. Подле виконта сидели[2322] еще дамы и мущины; всех было человек пятнадцать. И все знали, что героями ужина были Pierre и Hélène. Vicomte говорил о политике, но с завистью смотрел на эту пару и только думал.

Князь Василий, не садившийся за ужин, подсев боком к Анне Павловне, шутил о последней неудаче Марьи Викторовны, но всякую минуту взгляд его перебегал на Hélène и Pierr’a и он как будто говорил себе: «так, так» и продолжал шутить. Анна Павловна в середине разговора подмигнула князю Василию на парочку и продолжала. Старая княгиня матерински завистливо и радостно смотрела на дочь и ее будущего жениха.[2323]

Все гости, все люди прислуги смотрели каждую секунду на Hélène и Pierr’a. Как будто весь свет огней был сосредоточен на мраморных плечах Hélène и на grenouille étouffée [?][2324] блестящем ее платье и на очках Pierr’a, и на его коричневом фраке с бронзовыми пуговицами. Улыбка не сходила с лица Hélène, как и всегда, но теперь эта улыбка была оживленнее, благодаря яркому свету глаз, который сообщался ей через очки из глаз Pierr’a. На лице Пьера была тоже улыбка, счастливая, стыдливая улыбка. Pierre чувствовал, что он был центром всего, как то чувствовали все, и это положение стесняло его и веселило в те минуты, когда он мог думать о чем-нибудь другом, кроме как о лице, плечах и груди своей соседки. Как это сделалось, что зашло так далеко, он не знал. Он, кажется, ничего для этого не делал[2325] и ничего не делал особенного, он напротив избегал и вдруг вот он сидит за ужином рядом с Hélène.[2326] Все, хотя и скрывают, думают только о нем и о ней и ждут чего то. Так сильно ждут, так уверены, что что то от него будет, что он не чувствует себя в силах обмануть их. Да и к чему? Разве дурно назвать своею такую женщину, разве не счастие обнять ее... «Только совестно что то, неловко», думается ему, «глупо каким то триумфатором быть. Или это всегда так бывает в подобных случаях?» Но эти мысли только в редкие мгновения проблескивают в его голове. Большую часть времени он видит, чувствует, слышит и думает только: блестящие, прелестные глаза под бровями, эта шея, эти волосы. И странно, он чувствует, что он сам прекрасен, как и она, и часто на него, как затмение, находит впечатление, что им любуются.

<Около них говорят о последней новости войны, о[2327] занятии> Вены французами, о том, как император Александр посылал просить Бонапарта о помиловании города, и Анна Павловна возмущается этим.

«Что им за дело?» — думает Pierre.

— Вот Пьер получил письмо от Болконского, — говорит князь Василий.

— Что он вам пишет,[2328] граф? — спрашивает кто — то. (Пьера уж зовут[2329] граф.)

Пьер отвечает что-то и оглядывается на Hélène.

— Вы не любите André Болконского? — говорит он ей улыбаясь. Чему? Ее красоте.[2330]

Она улыбается.

— Я не люблю его, — говорит она.[2331]

«Она права, она во всем права», — думает Пьер,— «какая глубина в каждом слове. Сколько тут значения; или она сказала: я не люблю его, но люблю других, или она <сказала>: я никого не люблю, или она сказала: я умею любить, или всё вместе», — думает Pierre.

Когда расходились от ужина,[2332] князь Василий подошел и коротко обнял Пьера, поцеловал его и, подмигнув, удалился к другим гостям.

— Покорно благодарю, — сказал Пьер, не зная, что сказать, но уж князь удалился.

«Как это понять?» думал он.

Hélène засмеялась, и опять неисчерпаемая глубина мысли чувствовалась для Pierr'a в ее смехе.

Гости стали разъезжаться. Vicomte, Анна Павловна выходили,[2333] смеясь о анекдоте, который рассказ[ал] князь Василий о том, [как] в Государственном совете Сергей Кузьмич Вязьмитинов от слез не мог дочесть рескрипт и остался при: «Сергей Кузьмич... Сергей Кузьмич... Сергей Кузьмич...»