Наталья Решетовская - В споре со временем Страница 12

"ВРЕМЕНИ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО".

* * *

Кончилось следствие.

В общей камере на Лубянке - не то что в боксах. Здесь есть окна, хотя и забранные в деревянные ящики. Но клочок неба всё же виден. Всё чаще по вечерам этот клочок неба расцвечивается алыми, золотистыми, изумрудными стрелами, звёздами, фонтанами сияющих брызг. В камеру глухо доносится гул пушек. Это - салюты! Ещё шаг на запад! Что значит для великой армии какой-то артиллерийский капитан! И без него дойдут до Берлина!

И, наконец, день, который чем-то неуловимо отличается ото всех предыдущих. Несколько сбит режим: время завтрака, обеда... С опозданием приносят обед. И тут же сразу - ужин. Догадка переходит в уверенность вечером, когда долго-долго не стихают залпы салюта, и неба не видно от бесчисленных быстрых огней. Это пришла... ПОБЕДА!

И кто-то в камере роняет: "а значит, и амнистия..."

Так ли думал мой муж встретить этот день, когда писал мне в августе 44-го года:

"...первое мгновение - весть о конце войны - будет самым ярчайшим блаженным днём в жизни каждого".

А в первую годовщину Победы вспомнил он в письме из лагеря, как шестеро на Лубянке смотрели, уже лёжа в постелях, на маленький клочок неба вверху окна, исчерченный фиолетовыми лучами прожектора, озарённый вспышками, и радовались, что остались живы, и свято вспоминали тех, кто сложил свои русские головы, не дожив до этого дня.

С Лубянки Саню переводят в Бутырку. Его ввезли туда в "воронке", а потому он не видел страшной кирпичной стены, пугавшей прохожих. А внутри не так уж плохо. Часы проходят в интересных беседах. Биографии, биографии... Люди, которые могли бы начать сейчас с энтузиазмом трудиться, чтобы скорей восстановить страну после войны,- вместо того играют в шахматы, читают беллетристику, занимаются воспоминаниями, острят...

Работать никто не заставляет. А кормят вполне сносно. "Санаторий "Бу-Тюр" (такие знаки на выданном им белье)!

Именно здесь 27 июля выслушал мой муж приговор:

"Восемь лет исправительно-трудовых лагерей по статье 58-10 и 58-11..."

В Бутырках ему разрешили написать родственникам в Москве, если таковые имеются, что они могут приносить передачи. Особой необходимости в этом нет. Но ведь это способ дать знать о себе! Память легко восстанавливает адрес Вероники Николаевны Туркиной - тёти Верони: Малая Бронная, 42/14, квартира 10...

* * *

Они - арестованы. Арестованы оба. Арестованы из-за писем друг другу думала я, держа в руках пачку конвертов.- Сэры доострились! Вот во что вылилась встреча на фронте, которой мы так радовались...

Никто из командиров не ответил мне. Молчал Пашкин. Не ответил Лиде Мельников. Только у сержанта Соломина хватило мужества.

Я усиленно готовилась к сдаче кандидатского минимума, превозмогая горе, которого не умела скрывать. О том, что пропал муж, знали аспиранты, знали сотрудники кафедры, знали мои учителя. Я прежде часто пересказывала им Санины письма, порой даже читала отрывки из них. Все сочувствовали мне.

Экзамены как-то сгрудились. Я должна была сдавать все три на грани июня - июля. Но тут-то и ворвались в мою жизнь события...

25 июня принесли срочную телеграмму:

"Саня жив здоров подробности сообщу. Вероника".

...Быть может, все наши опасения ложны? Телеграмма звучала так оптимистически...

Рисовалось: Саня проезжал через Москву в особом эшелоне. Либо он сам, не имея права писать, успел побывать у Туркиных на Малой Бронной, либо попросил кого-нибудь сообщить им.

И я... ожила. Жизнь снова приобрела для меня смысл...

Через два дня пришла вторая телеграмма:

"Саня Москве несвободна приезжай или закажи вызов через телеграф переговорную по моему адресу. Вероника".

...Радоваться ли? Отчаиваться ли?.. Понятно, что женский род неслучаен. Шифровка. А вдруг, потому что он засекречен?

Помню мучительное ожидание на переговорной, похоронившие все иллюзии слова тёти.

- Я отнесла ему сегодня передачу.

Так вот что означало: "Саня несвободна!"...

Душа разрывалась. Но мозг уже работал. Нужно, чтобы те, кто знал о первой телеграмме, молчали. Нужно предупредить... Нужно говорить всем и поверить самой, что Александр пропал без вести! - Так в мою жизнь вошла тайна...

Я шла посредине улицы и плакала в голос. Жалость и сострадание к мужу заполнили меня до краёв. Я представляла его, такого ещё недавно удачливого, уверенного в себе, блестящего офицера с орденом на груди, лишившимся всего этого, в одиночной камере с решёткой на окне.

И всё-таки я проснулась на следующее утро от радостного толчка в сердце: он жив - всё остальное не имеет значения.

Те, кто не знал, что муж нашёлся, недоумевали. Как-то меня, оживлённую, встретил на улице преподаватель немецкого языка Шпарлинский.

- Известие от мужа? - спросил он.

- Нет,- ответила я, стараясь надеть на своё лицо маску грусти.

- Таково женское постоянство! - сказал Шпарлинский уже не мне...

Как раз в те дни стало известно, что профессор Трифонов, мой руководитель по аспирантуре, переходит заведовать кафедрой в Казань. Считая себя ответственным предо мною, он предложил мне три варианта...

Тоже Казань. Но там он ещё и сам не устроен, а потому никак не может поручиться, что может обеспечить мне приличные условия.

Аспирантура Новочеркасского политехнического института. Там есть подходящий руководитель.

И, наконец, я могу попытаться перевестись в аспирантуру Московского университета, где кафедрой физической химии заведует профессор Фрост.

- Вы - ученица Степуховича, Степухович - ученик Фроста. Таким образом, вы оказываетесь как бы его научной внучкой...

Приходится ли удивляться, что я без колебаний ухватилась тотчас же за третий вариант - самый нереальный, пожалуй, фантастический. В Москву! Конечно, в Москву!..

Всё сплелось воедино. Всё тянуло в Москву. Нужно ехать немедля. Кандидатский минимум ещё не сдан. Ничего! Возьму с собой учебники. С поездами трудно. Полетела самолетом.

Чтобы Саня почувствовал, что я всё так же люблю его и на всё для него готова, я привезла с собой в Москву лоскутки "золотого" платья, которое было на мне в тот день, когда мы поставили подписи на брачном свидетельстве.

От Малой Бронной - на метро до Белорусской. Потом - пятым трамваем до Новослободской.

"Бутырки - эта, по сути, мягкая весёлая тюрьма, казалась жёнам леденящей. Они видели крепостную стену в четыре человеческих роста, протянувшуюся на квартал по Новослободской. Они видели железные ворота между мощными бетонными столпами, к тому ж ворота необычайные: медленнораздвижные, механически открывающие и закрывающие свой зев для воронков".

Спасение от переживаний - в непрестанной деятельности.

Передачи. Посещение Справочного отдела МГБ на Кузнецком мосту.

Кафедра физической химии МГУ - тогда в доме, глубоко спрятавшемся во дворе самого старого здания университета. Ещё молодой и красивый профессор Фрост. У него самого все аспирантские места заняты. Но он не будет возражать, если меня возьмёт к себе профессор Кобозев, заведующий лабораторией катализа. Кобозев из-за болезни в университете не бывает. Ему можно позвонить и посетить на дому.

Я в кабинете у профессора Кобозева, за его старинным письменным столом. Выслушав мою краткую научную биографию, Кобозев квалифицирует меня, как "Табула раса", и предлагает познакомиться с его трудами.

Чтение статей Кобозева в "Журнале физической химии" в читальном зале Ленинской библиотеки. Оригинальнейшая и смелая "теория ансамблей".

Посещение Министерства высшего образования. Для перевода из одного университета в другой нужно согласие обоих ректоров.

Я у заместителя декана химфака профессора Пржевальского. Первая осечка! "У вас ещё не сданы экзамены - раз. Надо менять тему - два. Вы не уложитесь в срок - три".

Снова передача на Новослободской. От этого времени сохранилось лишь одно моё письмецо, посланное маме. Вот его содержание:

"Дорогая мамочка!

Ничего нового. Может статься, что с этим я и приеду в Ростов. Вчера отослала вторую посылку. Кроме продуктов отправила бельё, полотенце, носки и носовые платки. Не забудь прикрепить меня к столовой и сдать в РГУ рабочую карточку".

"Теория активных ансамблей" меня увлекла. Я прямо говорю об этом профессору Кобозеву. Задаю возникшие у меня вопросы.

- Вот на них-то я и предложу вам самой ответить! - сказал Николай Иванович и написал на отдельном листе своё согласие принять на себя руководство моей аспирантской работой. Дата - 18 июля 45-го года.

Первая победа!

Профессор Фрост подтверждает согласие.

После того, как одолела "теорию ансамблей", в вагонах метро и троллейбусах, в ожидании приёмов, где только можно, я готовилась к экзаменам, которые предстояло сдать в Ростове.

Чуть ли не накануне отъезда из Москвы, в самом начале августа, в приёмной МГБ на Кузнецком мосту мне сказали: "8 лет исправительно-трудовых лагерей".