Александр Фадеев - Последний из удэге Страница 12

- Ах, милая Софья Михайловна, наконец-то вы приехали. Мы все здесь так вас ждали! - заговорила она грудным клохчущим голосом, стремительно бросаясь к Софье Михайловне и целуя ее в щеку. - Боже, как вы похудели!..

Она бережно коснулась плеч Софьи Михайловны и поцеловала ее в другую щеку.

- Да, мы приехали вчера. Очень мило, что вы пришли, Эдита Адольфовна, отвечала Софья Михайловна таким тоном, который говорил, что она очень рада приходу и могла бы еще больше выразить радости, если бы все, что она застала здесь, не было бы так печально. - Вы знаете, я так устала, - говорила она, всю ночь такая мигрень, и потом эта история с Дюдей... Даша, принесите кофе Эдите Адольфовне!

- Да, ужасная история... - Эдита Адольфовна сменила восторженное выражение на грустное и соболезнующее. - Я тоже так была взволнована, когда услыхала об этом. У меня должен был быть немецкий в их же классе, но я, как услыхала об этом, я сказала, что никому не могу доверить бедного мальчика, и сама доставила его на извозчике... Семен Яковлевич всегда так занят, добавила она, сделав еще более грустное, соболезнующее лицо, как бы желая сказать этим, что она, конечно, никогда не допустит себя до вмешательства в семейные дела Гиммеров, но она все, все понимает. - А как он сейчас?

- Самочувствие хорошее и аппетит. Но синяк ужасный, я все-таки велела лежать ему в постели.

- Нет, я обязательно посмотрю сама, - решительно сказала Эдита Адольфовна, - вы извините меня, но иначе я не могу быть спокойной...

И она, свистя платьем и стуча своими стоптанными, как заметила Лена, каблуками, стремительно вышла из столовой.

Когда Эдита Адольфовна ходила или сидела, верхняя часть ее длинного корпуса подавалась вперед, а нижняя отставала немного, точно она всегда стремилась к чему-то духом, но отставала телом.

- Да, синяк ужасный, - сказала она, возвращаясь. - Это все Сурков... Грубый мальчик, неблагодарный, отец у него неисправимый пьяница, - я была у них там, в их слободке, помните, когда мы обследовали условия жизни стипендиатов... У нас столько дел! Я их не могла разрешить без вас... - Она энергичным движением раскрыла черную сумочку, достала носовой платок и записную книжку. - Вы простите, что я так сразу начинаю о делах нашего общества, но через час у меня французский в женской гимназии.

- Что вы, Эдита Адольфовна! Вы знаете, как я всегда волнуюсь этим и не жалею времени для этого... Выпейте кофе, у вас очень усталый вид.

- Да, там у нас одни неприятности. Вы знаете, мы еще не приобрели материи для наших мальчиков, а сезон уже наступил. Нет денег, - перебила она вопросительный жест Софьи Михайловны, - к Солодовниковым неудобно было обращаться за деньгами, когда у них такое горе после смерти их бедной старушки, а к Пачульским я обращалась, - Эдита Адольфовна, понизив голос, склонилась к Софье Михайловне, - и, конечно, как всегда, Тереза Вацлавна дала понять, что они уже много вносили и что в данный момент у них нет свободных денег... Это - когда весь город говорит об этой их операции с мукой!..

- Печально, очень печально... - На лице Софьи Михайловны изобразилась печаль. - Но что же делать, - не нам осуждать людей, пусть их бог судит...

- Нет, простите, Софья Михайловна, я знаю, вы с вашей добротой всегда всех прощаете. Но когда знаешь, сколько вы кладете в это дело и сил и средств, и когда даже я со своим скудным жалованьем, - но я не хочу говорить о себе, а уж Терезе Вацлавне, тем более с ее прошлым...

Эдита Адольфовна вдруг запнулась и посмотрела на Лену.

- Да, мы сейчас перейдем ко мне и обо всем поговорим, - сказала Софья Михайловна. - Леночка, пойди сюда... Познакомься с тетей Эдитой Адольфовной.

Лена лопаточкой протянула руку.

- Никогда не подавай руки старшим, а делай книксен, вот так... - Софья Михайловна, захватив пухлыми ручками полы кимоно, показала, как делают книксен. - Когда будешь большой, будешь первая подавать руку мужчинам...

Она с улыбкой взглянула на Эдиту Адольфовну.

- Премиленькая девочка, - сказала та, обнажив длинные черные зубы.

- Так пройдемте ко мне и поговорим обо всем... Леночка! Ты пойди в детскую, поиграй или почитай что-нибудь. Не скучай и будь умницей...

И, погладив Лену по головке и запахнув кимоно, Софья Михайловна вместе с Эдитой Адольфовной пошла на свою половину.

XIV

Оставшись одна, Лена долго бродила по комнатам в чаще мебели, ковров, занавесей. Комнаты были большие, но какие-то неустроенные, и неизвестно, зачем их было так много, если в них никто не жил. Только кабинет Гиммера, лишенный всяких украшений, понравился Лене своей массивностью, простотой и строгостью.

Случайно она открыла дверь в комнату к Дюде. Дюдя с неестественно красным лицом испуганно выдернул руку из-под одеяла.

- Кто там?.. Пошла вон! - закричал он неистовым голосом.

Лена в страхе убежала в детскую и долго сидела на кровати, с надутыми губами и остановившимся взглядом.

Потом она вспомнила, что можно еще сходить на кухню.

Еще в коридорчике она услыхала звон посуды, веселые женские голоса и мужской - стариковский. Она отворила дверь и очутилась в большой полутемной кухне. Пахло супом и каким-то жареньем. Горничная Даша - та, которая подавала вчера ужинать, а сегодня завтракать, - и еще какая-то пожилая женщина перетирали посуду. У большой плиты, держа суповую ложку, стоял повар - бритый старик в очках, в белой шапочке, со сходящимися носом и подбородком. Все трое удивленно посмотрели на Лену.

- Вам что, барышня? - спросила Даша.

- Мне скучно... - откровенно созналась Лена. - Какая у вас большая кухня!..

- Вот так барышня, на кухню к нам пришла, а? - не то удивленно, не то насмешливо сказала пожилая женщина.

- Помогать, значица, пришла? - взглянув на Лену поверх очков, сказал повар.

Все трое засмеялись.

- Почему вы смеетесь? - серьезно спросила Лена.

- Вы лучше пойдите поиграйте, - сказала Даша, - а не то барыня застанут вас на кухне и заругаются.

- А эта дверь куда?

- А это во двор.

Лена с решимостью отчаяния прошла через кухню и через небольшие сенцы вышла на площадку наружной железной лестницы, уходившей вверх и двумя коленами спускавшейся во двор.

Двор, залитый асфальтом, походил на большой каменный колодец, охваченный с трех сторон желтыми стенами дома Гиммеров, обнесенными железными балюстрадами, а с четвертой - задней - кирпичной стеной соседнего дома.

Ступеньки лестницы были засорены какой-то шелухой, обрывками бумажек, угольной мелочью. На перилах балюстрад и на веревках внизу двора сушилось белье, матрацы. Над стенами домов синел кусок неба, и часть кирпичной трубы над стеной соседнего дома была освещена солнцем. Но солнце не проникало во двор; оттуда тянуло холодом, сыростью и запахом отбросов.

Двор был пустынен, только в левом дальнем углу его в мусорной яме копался мальчик лет семи, казавшийся с высоты совсем маленьким, в голубенькой, разодранной на спине рубашонке, босой, с вихрастой грязно-желтой головкой. Он доставал из мусорной ямы жестянки, кости, осколки бутылок, раскладывал их, - был, видно, сильно занят своим делом.

Он был совершенно одинок, этот босой мальчик, на дне темного, сдавленного каменными стенами колодца, и хотя голоса мальчика не было слышно, но по всем его озабоченным, самоуглубленным движениям Лена знала, что он поет про себя какую-то свою одинокую мальчишескую песню, состоящую из случайного набора слов и лишенную мотива.

И ощущение полного одиночества и безвыходности ее собственного положения в громадном, набитом мебелью и коврами доме, среди чужих, ненужных и враждебных ей людей, полного одиночества ее в мире, где не было ни одного человека, которому бы она верила и могла вылить свое горе, - ощущение это с такой силой и мукой сжало сердце Лены, что ей захотелось броситься с площадки в уходящий вниз каменный колодец двора.

"Мама... Где ты, моя мама?" - подумала она, впившись ручонками в железные перила лестницы и не спуская глаз с одинокого вихрастого, с грязно-желтой головой мальчика, который все перебирал свои жестянки и стеклышки и неслышно пел свою лишенную мотива песню.

"Где ты, моя мама?" - повторяла Лена, терзая и мучая себя, но в то же время находя в этом какое-то наслаждение и потому желая еще как-то усилить это терзание и мучение себя.

Вдруг она вспомнила, как года четыре назад, еще в Саратове, когда мать уехала хлопотать за арестованного отца и Лена одна осталась у знакомых, она, скучая по маме, написала ей каракулями письмо. Письмо это так и не дошло до мамы, потому что Лена бросила его тогда в печную отдушину. Но ей захотелось теперь написать такое же письмо, как если бы мама была жива.

Она быстро прошла через кухню, не слыша, как Даша спросила ее о чем-то, прошла в кабинет Гиммера и, вырвав из лежащего на письменном столе блокнота листок и обмакнув перо, начала писать, стараясь писать так, как она писала четыре года назад, как если бы ей было пять лет, а не девять.