Михаил Пришвин - Цвет и крест Страница 12

– А супругу и наследника!

– Да, говорю, ничего, ни супруги, ни наследника и ничего протчаго, отцикнулся и все. У нас это диво, а по протчим местам, даже в городе часто попы отцикаются.

Тогда попросил я Никиту и на сходе так сказать, и вместе мы с ним отправились.

Пошумели на сходе, погорланили. Сначала, было, решили к батюшке «апутата» направить, но никто не соглашался идти депутатом. И вышло, как предложил старый деревенский ходок Никита: без всякого шума, чинно, благородно попросить батюшку в воскресенье отслужить на выгоне молебен и прислушаться получше, кого он поминать будет. Так и порешили.

Приходит то воскресенье. Выносят на выгон из церкви хоругви, а солдаты несут красные «флаки»: «Да здравствует свободная Россия, долой помещиков!» О всем, конечно, батюшка предупрежден, ни жив ни мертв выходит из церкви.

Никита шепчет мне:

– Вот времена-то настали: раньше попы чертей судили. А нынче черти судят попов!

У батюшки служба быстрая и такая манера: сначала кое-как, только бы поскорей, а под конец как бы обрадуется чему-то и закончит с большим подъемом и простодушной радостью по случаю ли конца или праздника. Теперь служить ему трудно, все впились глазами в него, следят за каждым словом, Боже сохрани, ошибиться! Но тридцатилетняя привычка взяла свое, под конец оправился, воодушевился и победил…

– По-бе-е-ды… – как бы разбегаясь, запел батюшка.

И потом: раз, раз, раз!

– Благо-верно-му императору…

– Ах!

Вздрогнул.

И все вокруг загудело.

– Ах! Державу Российскую.

Батюшка вдруг как бы осыпался и еле-еле довел до конца.

Вскочил на табуретку первый оратор, начинает митинг:

– Товарищи, слышали?

– Слышали, слышали!

Первый оратор предлагает скромную меру: проверить церковное имущество. Второй оратор забегает дальше: потребовать сумму всего церковного имущества сельскому комитету. Третий товарищ спешит дальше, он забыл уже про священника и говорит про землю и волю.

Земля! Земля!

И вот, наконец, на табуретке любимый и страшный оратор Федька – большевик. Этот гол и ничего не боится. Кажется, не говорит, а во весь дух бежит и кричит:

– Земля, земля, за мною, товарищи!

Призывает народ немедленно захватывать помещичью землю, немедленно делить ее, кому что достанется: хоть по борозде, по две.

Земля, земля!

И так будто весь митинг бежит. Впереди бежит тот, кто вовсе гол, молод и ничего не боится.

– Земля, – зовет, – земля!

За ним бегут во весь дух: малоземельные, однолошадные, однокоровные. Оглядываясь, все ли бегут позади, посматривая на кустики, нельзя ли туда шмыгнуть, бегут двухлошадные, двухкоровные и разные мелкие арендаторы, нерешительно, смекая о всем, но с лицом обращенным в сторону бегущих, стоят сельские кулачки.

Отдельно, как заговорщики, собрались на свой собственный митинг безлошадные и безкоровные, вернее, помещичьи батраки: они боятся богатых мужиков, безнадежные рабы жизни, они давно уже на все махнули рукой, они знают, что работать у богатых мужиков придется много больше, чем у помещиков.

И заговорили безлошадные:

– Не надо земли!

Взбунтовалось все подполье Адамово, все оно бежит захватывать землю. А эти безлошадные не хотят вылезать из подполья и угрюмо твердят:

– Не надо земли!

У баб деревенских свой разговор – бабы по-своему разговаривают и о земле, и о митинге.

– Видела, – говорит одна, – самого Митинга, вышел Митинг черный, лохматый, голос грубый и кричит: товарищи, захватывайте землю, у помещиков много земли!

У помещиков, а вот еще где-то, сказывают под Москвой, в 12-м году француз много оставил земли.

– И под городами!

– Как же ты из-под городов-то ее выдернешь?

– И очень просто: города отменяются, городов больше не будет. Землю все разделят мужики, и по всей местности будут жить одни мужики и заместо царицы выберут какую-то бабушку Брешку.

Старый ходок деревенский Никита Васильевич очень, очень стар, ему бежать за землей невмоготу, он сидит на камешке и беседует с теми, кто разбрелся и не знает, куда пристать.

– И опять я скажу, – говорит он, – не судите батюшку строго: он это не нарочно, это бывает и в городе, батюшка отцикнулся. Я вот про что думаю: говорят союзы, свобода и совесть, а зачем же грабеж? Нет, милые, нельзя нам без трех вещей прожить на свете, первое, без Бога, второе, без родителей, а третье…

Тут Никита вроде попа отцикнулся и вымолвил:

– Третье, без государя. Прости, Господи, – спохватился, – без пастыря.

– Чем же тебе не пастырь, – ответили старику, – Временное правительство и Керенский.

– Керенский, Керенский, – рассердился старик, – Керенский скажет подступать, а они отступать. Керенский!

Ах, эти годы, годы старые, стряхнуть уж их со своих плеч некому, когда минет девяносто. Вовсе забылся старик и, как сон, рассказывает:

– Мы в атаку, а он, батюшка, слез с коня, стал на коленки и молится, вот молится. Ну, а знаешь, чего эта молитва-то его стоит, может тысячи наших молитв стоит, такая молитва:

– Да про кого это ты, старый, рассказываешь?

– Про пастыря! – твердо ответил старик.

И не отцикнулся.

Самогон

Слово «самогон» явилось в деревне взамен монополии или, вернее, – «винополии». Было управление, теперь самоуправление, был суд, теперь самосуд, была монополия, теперь самогон.

В Елецком уезде, где я близко наблюдал сельскую жизнь, самогон изготовляется из ржаной муки. Для этого нужно иметь два чугуна, в нижний кладется мука, верхним этот чугун прикрывается, тут, в верхнем чугуне, собираются пары алкоголя, но по охладительным трубкам стекаются в бутыль.

Техника винокурения постепенно совершенствовалась во время войны, а с момента революции она в деревне стала общедоступной. Почти каждая баба умеет делать самогон, причем качество получается у всех разное, как вообще во всяком кустарном деле. Небывалое распространение получил самогон в последний месяц благодаря, во-первых, новизне, а во-вторых, крайне угнетенному духовному состоянию крестьянина. Ждали земли, а когда дождались и разделили всю землю, на которую имели притязания, напр<имер>, наша деревня, то оказалось, что достается всего по восьминнику на душу. Земли больше нет, значит, надо переселяться, а что такое переселение, это у нас хорошо известно, это самое последнее дело. Это и еще частая смена правительства смутили душу крестьянина.

В самом деле, что вы скажете, если сегодня видели на стене правительственной управы расклеенное объявление правительства о том, что цены на хлеб ни в коем случае не будут повышены, а завтра читаете, что цены повышены вдвое.

Тут «запьешь, и многие запьют!»

Опять запили у нас люди – полгода возрожденные к новой жизни с момента закрытия монополии, прославившие трезвую жизнь. Второй Спас, например, у нас праздновали совершенно так же, как и злейшую эпоху монополии, и до того разбушевались, что из города милиции пришлось вызывать солдат.

В связи с этой потребностью в вине возникает новый отвратительный тип торговца и производителя самогона. Из пуда муки, которая, как известно, стоит до сих пор 2 р. 53 к. за пуд, выгоняется пять бутылок самогона, который продается на месте по 4 р. за бутылку и в городе по 10 р. Так что один пуд муки может дать 50 р.! Но этого мало: бардой можно великолепно откармливать свиней. Вот во что, в умелых руках, может превратиться один пуд муки, и правительство было настолько наивно, что верило, будто двойной ценой можно извлечь у крестьянина хлеб.

Не будь сознания необходимости жертвовать, и в то же время давления власти, то никто бы теперь из хозяев ни за какие деньги не расстался с собранным на своем поле хлебом.

Я не имею возможности учесть, сколько хлеба теперь перегоняется на самогон. Я замечал, что деревни наиболее малоземельные, которым все равно своим хлебом не прожить, занимаются больше самогоном, чем богатые: курят и продают, а потом будут сначала покупать, а потом просить хлеба.

В начале революции наша деревенская милиция довольно успешно боролась с винокурением, но мало-помалу эта милиция выдохлась. Наш милиционер, напр<имер>, получает 100 р. в месяц и живет в своей же деревне и занимается своим хозяйством. Он, как здешний мужик, опутан местными связями, и «поступить» ему против соседа никак невозможно. Никакие нравственные увещевания, которые у нас тоже практиковались путем писания статей в местной социалистической газете, не действуют, потому что нет восприимчивой почвы («а Васька слушает да ест»). И, между тем, в настоящих условиях все-таки нравственная почва – единственная, на которой можно бороться со злом. Эта почва теперь ускользает, но без сомнения она явится после новых испытаний от какой-нибудь последней, десятой египетской казни или, кто знает? – от нечаянной радости.