Георгий Гребенщиков - Ханство Батырбека Страница 12

Штольня кривыми коридорами вновь привела к главному прямому колодцу, по которому ходит бадья, и глухо, сдавленно и странно звучит бас штейгера:

— Сукины сыны!.. Нагрузили бадью и оставили и оставили внизу, когда знают, что я буду палить!..

— Там коней не было, Василий Иваныч… — пробует заступиться кто-то. — Сказывал мне Макся, быдто што…

— Так разгрузить надо было да поднять людьми… Болваны!.. Ведь я в ответе-то за все… Нагружай, давай!.. А вы в семнадцатый штрек на разработку… Да шевелитесь!.. А вы, остальные, в северный гизенок бурить… Семеро!..

Сарсеке попадает в число этих семерых и, запинаясь, идет дальше…

Глухо шлепают шаги по мокрым грязным доскам, и тихие слабые огоньки медленно плывут в разные стороны подземелья. Подвешенные у поясов людей, они плавно колеблются в такт неторопливым и покорным шагам…

Вот темные кривые лабиринты поглотили их, и в главном коридоре шахты снова воцаряется сырая молчаливая тьма… Только где-то слабо плещется вода, стекая по центральному колодцу, откуда жадно пьет ее примитивный насос, пыхтя и швыркая чугунным горлом, брошенным с головокружительной высоты…

IX

В семнадцатом штреке все задерживаются из любопытства, задержался и Сарсеке. После четырнадцати ударов разрушено на этот раз породы так много, что рабочие едва могли очистить себе путь. Громадные каменные глыбы, отлетев по длине штрека сажень на десять, ударились в деревянные крепи, часть которых была вышиблена из основания. Нужно было сначала поправить крепи, заколотив их под верхние балки, и уж затем приступить к осмотру разрушения. Всем хотелось знать, повернула ли куда жила, сузилась она или расширилась, и главное: нет ли «видимого».

Почему-то всех тесно сближало это любопытство, точно с «видимым» золотом сразу свалились бы с плеч все тяжести, хотя все отлично знали, что их судьба от этого не улучшится. Напротив, тогда поставят нарядчиков, будут донага раздевать и оскорбительно обыскивать при выпуске из шахты…

— Шире пошла! — говорит передний, освещая фонарем жилу, которая полуаршинным белым косяком рассекала сверху вниз стенку штрека и была похожа на косой луч луны, лежащий на черном фоне.

Русские разговорились:

— С примазкой!.. — взяв кусок кварца, сказал кто-то.

— Дак тут золотище богатое будет!.. И теперь семь золотников со ста дает…

— Ребята, видимое!..

— Но-о!..

— Ей-богу… Глядите-ка!

Сомкнулись в тесную кучу, приставили фонари, отчего на стенах шахты выросли громадные тени, и стали рассматривать камешек…

— Видимое!.. — наконец злобно передразнил старый шахтер… — Это колчедан вовсе…

— Колчедан?.. — недоверчиво промычал поднявший камень.

— Знамо, колчедан: на, смотри!.. — и рабочий ударил молотком по блестящему кристаллу. Получилась одна черная пыль…

Все разочарованно разомкнулись, принимаясь за тяжелые камни, пригибающие спины и вытягивающие черные, с напряженными жилами руки…

Сарсеке с товарищами пошли дальше в северный гизенок. Это был еще не глубокий, сажень в пять, круглый грот, в котором, благодаря сплошной каменной породе, работы велись без крепей.

Шестеро из пришедших сюда рабочих были киргизы, и только один русский, назначенный старшим. Киргизы сняли с себя малахаи, армяки и даже рубашки и, оставшись в одних овчинных чембарах и стоптанных чирках, пошли в забой. Старший молча пометил каждому место для шпура и, выбрав себе более удобное, сказал:

— Айда!

Странными звуками наполнялся каменный грот. Лезвия стальных буравов ударялись о камень, а по головкам их лязгающе били молотками, и целый дождь дробных стальных стуков смешивался с тяжким дыханием семи грудей…

— Х-гык-тук, тук-тук… х-гык, тук-тук-х-гык…

Все семеро тесно примкнули к каменной груди гизенка и, кто на коленях, кто на ногах, кто, полусогнувшись, вбивали в нее стальные занозы, кряхтели, когда молоток срывался, сбивая козонок руки, тяжело дышали и исступленно стучались, стучались, как в крепкую дверь, которая никогда для них не отворится… Слабо мерцали за поясами огоньки, бросая в пустую тьму пляшущие тени и освещая черные блестящие зрачки упрямо упершихся в каменную стену черных озлобленных глаз…

Видел Сарсеке, как туго напрягались сильные мускулы смуглых обнаженных тел его товарищей и как черные большие головы в засаленных аракчинах мерно кивали настойчивым ударом молотков… Он бил по своему буру, тяжело дышал и умел унестись мыслью наверх, в степные просторы.

А по соседству, на дне главной шахты, со строгим грохотом падали камни в громадную бадью, и когда она наполнялась, старший из рабочих сильно дергал за веревку, давая наверх знать, что бадья нагружена…

Взвизгивала цепь, и медленно, со зловещим скрежетом, трогалась бадья с места и начинала подниматься… Вот она исчезала в темной трубе шахты и только слала вниз какие-то странные, жуткие шорохи… Рабочие расходились в стороны и молча, напряженно слушали, как бадья идет все выше и выше…

И у каждого в сердце поселялась жгучая тревога: дойдет ли она до верху, не обрушится ли их шахта, сотрясенная грозным падением бадьи…

Киргизы угрюмо молчали, а из русских кто-нибудь тихо, с расстановкой вспоминал:

— Этто, как-то… годов семнадцать назад… В Верном укрепленье землетрясение было… дак, сказывают… человек семнадцать на Воскресенском руднике похоронило… будто бы, которых не задавило, дак с голоду они…

В душе каждого поселялся страх, и умолкали все, напряженно и каждую минуту ожидая грозной развязки…

— На Олекме… тятенька-покойничек сказывал, — говорит молодой еще, но уже состарившийся под тяжестью труда, рабочий, — Дак, будто што вода в одном месте прорвалась… Подземная речка, што ли, оказалась. Дак тоже не успели, говорят, выйти-то…

Сверху доносится знакомый гул: это высыпали руду, и скора легкая порожняя бадья начинает спускаться обратно… И все облегченно вздыхают до следующего подъема…

Бадья пришла с поклажей. В ней на вязанке сена с черствой ковригой в руках сидел конюх Ахметбайка.

Маленький и безусый, с черным сухим лицом, он походил на подростка, хотя ему было уже тридцать лет.

Он добродушно улыбался товарищам, скаля крепкие белые зубы, и говорил скороговоркой:

— Драстий, рабати… Каков поживаешь?.. Мала-мала джерай?

Некоторые улыбались его ломаной речи и говорили, стараясь быть веселыми:

— Живем шаляй-валяй… День иноходим, да два дня не ходим… Што, Сивке своему гостинцы принес?..

— Как жя!.. Надо, табарищ!.. — отвечал Ахметбай, выгружая из бадьи сено и прикрытое им ведро воды. Затем зажег фонарь и, ковыляя хромой ногой, исчез под низкими сводами темной шахты.

Он шел долго, лавируя по кривым коридорам, и, наконец, где-то в северном дальнем углу штольни ласково произнес:

— Тпрсе, тпрсе!.. Ох, ты моя карошя!..

Ему ответило сдержанное, радостное ржание одиноко стоящей в небольшой нише белой лошади. Она повернулась к нему мордой и, не видя огня, тянулась навстречу, щупая воздух перед собой трясущимися губами.

Ахметбай положил сено, шелест которого лошадь еще раз приветствовала ржаньем, и затем, осветив круп Сивки, погладил по его когда-то белой, а теперь выпачканной и лохматой шерсти и потрепал по оголенной, обопрелой спине…

И заговорил с ним на родном своем языке:

— Слепой мой, милый мой, бедный мой! — и подставил к морде принесенное ведро с водой.

Сивка, нащупав воду, жадно стал пить, чуть не опрокинув ведро, и видно было, как бежали под шеей крупные глотки и булькали в пустом животе.

А Ахметбай все ласкал его:

— Бедный мой!.. Скучно тебе одному без Сарсеке… Темно тебе… Слепой мой!..

Затем, ломая ковригу, стал мелкими кусочками кормить Сивку… И в то время, когда Сивка пережевывал твердые куски хлеба, Ахметбай молчал, и думы его поднялись наверх и легкой птицей понеслись над белой, засыпанной снегом степью все дальше и дальше, на тот простор, где когда-то круглыми точками белели юрты родного аула и где на мягкой зеленой глади вольно гулял в табуне Сивка… Где Ахметбай, охотясь с Сарсеке за лисой или волком на этом Сивке, тогда таком молодом и красивом, таком сытом и быстроногом… И, вспомнив признание Сарсеке о желании похитить Бибинор, Ахметбайка горько улыбнулся.

Никуда не годен теперь Сивка. Вот он стоит, быстро ослепший в шахте, облезлый от теплой сырости глубокого подземелья, в недрах тех степей, на которых еще так недавно кочевали вольные киргизы… Тихо, устало жевал Сивка хлеб испорченными зубами и тупо глядел слепыми глазами прямо на огонь фонаря…

И сердился Ахметбай на Сарсеке за то, что он продал Сивку в шахту, и плакался Сивке на свою судьбу и на то, что и его Гнедко пропал от голоду и что, может быть, обвалится шахта, и Ахметбай и Сарсеке умрут вместе с Сивкой здесь, в темной глубине холодных и немых недр родимой степи…