Ирина Головкина - Побежденные (Часть 3) Страница 12

На цементном полу была протоптана дорожка сотнями узников, которые бороздили его, шагая из угла в угол; и она ходила, как они. Надзирательница изводила, постоянно заглядывая в "глазок", то и дело слышался ее хрипловатый оклик:: "Не закрывать головы полотенцем!", или: "Вы что там руку себе ковыряете? Смотрите у меня!", или: "Почему не едите? Есть надо: я за вас отвечаю!". Позволялось получать книги из тюремной библиотеки, но тоска, страх и отчаяние, душившие ее, не давали ей возможности углубиться в читаемое. Допросы - вот была ее мука! Чего еще хотел от нее следователь? Она была уже уличена, Олег - обвинен полностью, Нина - давно призналась, что покрывала Олега, и, по-видимому, под пыткой подписалась, что вела и поощряла их контрреволюционные разговоры; Леля сама видела подписанное Ниной показание. Казалось бы, не оставалось уже ничего, что можно было еще выудить, а допросы все-таки продолжались! Нервы были мучительно напряжены; вот-вот войдет конвой, чтобы вести ее в кабинет № 13; она не была застрахована от этого даже ночью, очень часто следователь вызывал ее именно в ночные или вечерние часы, запугивая ее воображение. Она уже хорошо знала те нескончаемые коридоры, по которым ее вели и где гудели грубые выкрики и отборные ругательства, доносившиеся из кабинетов, мимо которых ее проводили, - в эти часы там допрашивали заключенных, а с ними церемонились еще меньше, чем с вызываемыми по повесткам. Далее начиналось обычное: "Садитесь. Ну, что - вспомнили что-нибудь?" - а вслед за тем угрозы и издевки. Он любил выражение: "рассказывайся до пупа", которое казалось особенно оскорбительным Леле. Допрос затягивался иногда до утра; следователь как будто забывал, что человек испытывает естественную необходимость остаться одному хоть на несколько минут. Это было утонченной пыткой, имевшей, по-видимому, целью поиздеваться над ее стыдливостью и воспитанием. Как бы ни было, она всякий раз держала себя в должных границах, преодолевая свои мучения.

Была неделя, когда он вызывал ее каждую ночь, а между тем в течение дня раскрывать койку строго-настрого запрещалось; старая ведьма была тут как тут: "Захлопните койку! Никаких возражений! Порядок один для всех!" Чтобы обмануть ее бдительность и хоть немного забыться дремотой, Леля брала книгу и, делая вид, что читает, дремала, облокотясь на руку. Но стоило ей выпустить из рук книгу или уронить на грудь голову, раздавался окрик: "Не спать! Днем спать запрещается!" Пытка бессонницей! Кажется, она применялась к Каракозову? Но ведь Каракозов стрелял в Императора, а что же сделала она? Молилась ли за нее Ася в уголке за буфетом или шкафом, как в детстве? Где Ася? Жива ли мама? Сюда не доходит ни зова, ни отклика!

Один допрос был особенно мучителен: в этот раз ее допрашивали двое следователь и его помощник; сесть не позволили, и она выстояла пятнадцать часов на одном месте, в то время как мужчины несколько раз сменяли друг друга и, по-видимому, даже успевали вздремнуть в одном из пустых кабинетов. Было часов шесть утра, в окнах начинался рассвет, когда они сошлись опять вдвоем и, приблизившись к ней оба с угрожающим видом, заложив руки в карманы кожаных курток, стали плевать ей в лицо, произнося неприличные ругательства; по-видимому, целью ставилось добить ее морально, потом один из кожаных рукавов взял телефонную трубку.

- Доставить немедленно в кабинет номер тринадцать... - и она услышала фамилию слишком хорошо знакомую! Она замерла, глядя на дверь. Опять встретились их глаза в пристальном и быстром взгляде... Он осунулся за это время, и еще заострились красивые черты; Леля заметила серебрянные нити в пряди его волос - той, которая падала на шрам от раны.

"Здесь нет зеркала, и я не вижу себя; наверное, поседела и я!" подумала она.

- Ну, вы друг друга очень хорошо знаете! Не правда ли? - спросил следователь.

- Мне очень прискорбно видеть вас здесь, Елена Львовна,- сказал Олег, вполне владея своей интонацией. - Я все время повторяю, что подлинная моя фамилия была вам неизвестна; к несчастью, мне не верят. Дело все в том, что я не Казаринов...

Но Леля замахала руками.

- Не надо, Олег, не надо! Я давно созналась... Спасибо. Не надо. Не вредите себе.

- Убедился, мерзавец? - вмешался следователь.

Но Олег пропустил эту реплику мимо ушей.

- Меня пытаются уверить, - спокойно продолжал он, - будто бы вы, Елена Львовна, показали, что я состоял в контрреволюционной организации и открыто признавался в этом вам и Наталье Павловне. Разве вы утверждали это?

- Нет! нет! Я все время повторяла, что этого быть не могло и что я никогда не слышала об этом! - поспешно воскликнула Леля.

- Я был уверен, что это провокация, - все с той же интонацией продолжал Олег. - Но если и впредь у вас будут вынуждать какие-либо показания против меня - соглашайтесь со всеми: теперь мне уже все равно, а ваша участь... - Он не договорил: следователь сделал движение, готовясь ударить его по лицу, и Олег моментально с необыкновенной ловкостью перехватил его руку, а другой схватил табурет. - Не позволю! Допрашивайте, сколько хотите, а бить не смейте! Не позволю!

Два револьвера мгновенно уставили на него свои дула.

- Не испугаете! - усмехнулся Олег. - Я все ваши штучки знаю! Я, может быть, и хотел бы, чтоб вы меня застрелили, да не посмеете!

Леля в ужасе закрыла лицо рукавами серого тюремного халата.

Выстрелят! Сейчас выстрелят!

- Конвой! - железным голосом проговорил в телефонную трубку следователь и прибавил, наверно, обращаясь опять к Олегу: - В "шанхай" и в карцер опять захотел?

Послышались тяжелые шаги конвоя, который был, по-видимому, наготове, поблизости.

- В карцер его! Хлеб и вода; синий свет; койку не откидывать вовсе! отчеканил ледяной голос.

Леля открыла лицо, провожая глазами Олега; жесткий кулак ударил ей в висок, так, что она пошатнулась и вскрикнула. Олег стремительно повернулся было на этот полный испуга и ужаса вопль, но конвойные поспешно вытолкали его, схватив за локти и плечи.

- А ну-ка пойдем со мной! - зашипел следователь почти над ухом Лели. Обычно ее уводил обратно в камеру конвой, но в этот раз он не вызывал конвоя - они повели ее сами.

"Только бы не изнасиловали! только бы не "шанхай"!" - думала она и следовала за ними, исподлобья с детским страхом взглядывая на них и то и дело нагибаясь, чтобы подтянуть большие, грубые, белесные чулки - а они опять спускались, ведь чулочный пояс был отобран.

Камера внизу, в подвале: полутьма, стол, два стула, настольная лампа, коммутатор. Она еще не бывала здесь. Следователь, крикнул кому-то: "Пожалуйте!" И вошел человек - широкопле-чий, с тупым, свирепым лицом; следователь сказал ему: "Вот всыпьте сколько потребуется", - взял газету и сел; человек схватил длинный хлыст и опустил его в воду... Леля с ужасом следила за ним глазами... Он размахнулся и изо всех сил хлестнул ее по худеньким плечикам и нежной груди! Кричать? Да ведь никто не придет на крик - он никого не удивит и не испугает!

Только когда Леля лежала уже на полу, следователь, наконец, сказал:

- Ну, как будто бы и довольно! - и махнул рукой страшному человеку, чтобы тот вышел, а сам зажег настольную лампу. - Вот обвинительный акт; здесь зафиксированы собственные твои признания в том, что ты покрывала классового врага. Даю четверть часа на ознакомление и чтобы все было подписано или я сгною тебя в лагере. К столу! Быстро!

Изнемогая от страха, боли и усталости, Леля послушно подписала. Шатаясь и держась за стены, она приплелась обратно в камеру и легла на свою койку, но окрик надзирательницы тотчас же вывел ее из небытия. Она не шевельнулась и только, зябко передернув плечами, поправила на себе пальто, которым закрывалась, как будто желая спрятаться. Женщина окликнула второй раз, после чего вбежала в камеру:

- Встанешь ли ты наконец?

Леля повела на нее глазами, под которыми лежали черные тени, и не шевельнулась.

- Ну, что ж ты, оглохла, что ли? - крикнула та.

- Не могу, не встану.

- Как не встанешь? Не финтить тут! За неповеновение - карцер! Послушайся лучше добром.

- Нет, все равно не встану... не могу! - и Леля опять уронила голову. Начинался озноб; зубы стучали, ухо ныло - от ударов или от простуды, она сама не знала. Надзирательница постояла над ней и вышла. Часа через два дверь открылась, и Леля увидела незнакомую женщину в белом халате. У нее было необыкновенно длинное лицо и тяжелая нижняя челюсть, во всем облике ее было что-то лошадиное. Леля не знала, что женщина эта, исполнявшая обязанности врача, уже давно получила между заключенными кличку "Лошадь".

- На что вы жалуетесь? - спросила Лошадь.

Леля села на койке.

- Избита. Грудь и плечи. Ухо тоже болит.

- Покажите. - Голос звучал официально: ни удивления, ни сострадания. Дело, по-видимому, было привычное, Леля обнажила лилово-синие подтеки.

- Свинцовые примочки и "solux", - сказала Лошадь, поворачиваясь к двери.

- У меня нет сил встать, - промолвила Леля.