Зинаида Гиппиус - Роман-царевич Страница 12

Хованский, с удивлением смотревший на эту сцену, сказал:

— Мне самому нужно к двадцать седьмому в Петербург. Я бы вас проводил…

— Нет, нет, я поеду, как сказано. Там увидим.

— Спокойной ночи, — поспешно перебила ее Литта. — Простите, ужасная мигрень…

И она ушла.

Думала, что долго не уснет, — но спала крепко, сладко, радостно, забыв все, что мучило.

Утром ее разбудила поцелуями тетя Катя.

— Милая, здравствуй. Знаешь, он меня разговорил. Совсем в другом свете представил…

Лицо, однако, у нее было не веселое, а какое-то недоумевающее:

— Он засмеялся и говорит, что это я виновата, а никакого трагизма нет. Что я, должно быть, сама чем-нибудь вызвала эту Габриэль на объяснение, а к тому же она фантазерка и все слова у нее со своим собственным смыслом. Говорит еще, что действительно любит Габриэль… но так, как если бы это была наша большая дочка… Ты понимаешь?

— Д-да… Понимаю… — протянула Литта, которая, однако, ничего не понимала.

— Ну, вот. Еще говорил, что и я ее должна любить, и что мы с ним много ей можем помочь. Она такая увлекающаяся, хотя и умная, у нее очень интересные идеи, но необходимо, чтобы около нее был трезвый человек, иначе она себя погубит. Ты знаешь, она сегодня уезжает. Получила какое-то известие от Сменцева.

— Да, знаю. Трезвый человек… Ведь она со Сменцевым… ведь с ним у нее какие-то дела…

— Я то же говорила Алексею. Про Сменцева-то. Да Сменцев будто и сам неизвестно какой, да и не любит ее вовсе. Алексей сказал, что она сама по себе ценность. Что нельзя ее покидать.

Литта вскочила и с притворной веселостью обняла бедную Катю.

— Катюша! Видишь, все и объяснилось. Конечно, всякий человек ценность. И это очень хорошо, если Габриэль полюбила Алексея, полюбит тебя. Она так одинока.

Катя еще недоверчиво, но уже улыбалась.

— Так ты это поняла? Веришь?

— Ну, как же! Напрасно только сцены было делать Алексею. Он к этому не привык.

Катя повеселела.

„Какой все это вздор! — думала между тем Литта. — Друг друга обманывают, сами себя обманывают, — не разберешь. И я Катю обманываю… Ну, должно быть, так надо“.

С мутной головой сошла она вниз.

Габриэль уехала к вечеру. С ней все были приветливы. Катя робко и неловко старалась тоже проявлять ласковость.

Алексей Алексеевич сам отвез ее на станцию.

Глава двенадцатая

БРАТ

Никогда Сменцев не был рабом своих собственных планов и расчетов, — в подробностях, конечно. Планы у него были гибки и лишены механичности. Требовал точности, механичности исполнения — от других; но без этого нельзя: исполняющий должен быть послушен.

Так, Роман Иванович вместо недели пробыл в Петербурге больше трех. Сделал там, кроме намеченных, еще несколько дел. О. Варсиса решил пока в Пчелиное не посылать. А спешно вызвал из Пчелиного друга своего, Флорентия Власовича, съехался с ним на станции и привез на Стройку.

Это случилось на другой день после отъезда Габриэли.

Не прошло недели, как Флорентий Власович сделался на Стройке общим любимцем. Витя от него не отставал, притом держал себя с ним весьма независимо; тетя Катя звала его, как Сменцев, Флоризелем; Хованский, который ездил на два дня в Петербург, вернулся превеселый, — шутил и смеялся с Флоризелем, точно мальчик.

Но удивительнее всего было отношение Литты: недоумелая злоба и мрачность, с которыми она ждала Романа Ивановича, отошли от души при первом взгляде на Флоризеля, и сам Роман Иванович показался ей светлее, проще. Совсем не страшный. Это она в одиночестве и тоске все себе навообразила, точно маленькая девочка.

А Флоризель… Какое родное в нем, близкое, детское, братское. Тонкий мальчик он, прозрачные волосы мягко завиваются, глядят открыто светло-карие глаза, а на подбородке, как у самой Литты, милая ямочка, только глубже и резче.

В лесу часто гуляют они вдвоем с Литтой или Витю прихватят с собой; Роман Иванович держится в сторонке; много сидит у себя, что-то пишет.

Рада Литта бегать по лесу. Ей легко, весело. Флоризель вырезывает палки, разводит костры на лесных полянках; как-то захватили картошку в корзиночке, пекли. Грибов много, и молоденькие: чуть видны во мху, надо откапывать.

У Флоризеля чистый, нежный тенор; поет над озером старые какие-то романсы, и очень хорошо выходит. А раз вечером запел вдруг «Да исправится молитва моя», и тоже хорошо вышло.

— Откуда вы знаете, Флоризель, церковное пение? — спрашивает Литта, задумчиво вглядываясь в сумеречную тихую печаль озерного простора.

Флоризель старательно, перочинным ножиком дорезывает какую-то дудочку и встряхивает головой, потому что кудри лезут на глаза.

— Да разве я знаю? Я не знаю, а так… По слуху. А после я вам баптистский псалом спою. Интересно. Однообразно только.

— Флоризель, отчего вы мне такой родной? — продолжает Литта, не глядя на него. — Вы на моего брата похожи… Нет, впрочем, нет… на друга моего одного… Не лицом, — лицом скорее на брата…

— Эх, клапанов не успел прорезать… Темно. А увидите, хорошая будет дудка. Я вас, Юлитта Николаевна, сразу полюбил, вы простая. У вас, верно, горе какое-нибудь есть, беспокойство?

Литта вздохнула и помолчала.

— Много, Флоризель, много чего есть. А я все одна.

— Ну, чего, вы очень не думайте. Вы простая. В Бога ведь верите?

— Верю…

— В Христа?

— Да, Флоризель. Как вы хорошо, прямо, спросили. Я верю… А вот он… он не верит. То есть нет, верит, только не знает, верит ли… И в этом его мука.

— Его? Чья? Вы про кого говорите?

— Про него… Про того, кого я люблю. Ах, мне все кажется, что так давно мы дружны, что давно я вам все рассказала…

— Нет, понимаю. Вы, верно, о Ржевском говорите. Я слышал. Я скоро его увижу, верно. Очень хочу.

Литта не удивилась и не расспрашивала ничего. Так было все просто, печально и хорошо — в сумерках.

— А я было подумал сначала — вы о Романе Ивановиче заговорили, — сказал Флоризель, улыбаясь.

— О Романе Ивановиче? Нет… Бог с ним. Вы его любите, Флоризель?

— Ну, еще бы. Мы же вместе, в одном деле.

— В каком? — неожиданно для себя спросила Литта.

— А в Божьем и в мужичьем. Как не быть в этом деле? Люди кругом — я про всех говорю — бедные и глупые. Не знают, как жить, не знают, что делать. Думают, что не верят, а если и верят, так неправильно, и вера им жить мешает. Надо работать с ними.

Сырой туман давно длинными, качающимися столбами подымался над осокой. У Литты вздрогнули плечи.

— Флоризель, мне холодно, пойдемте домой. И пойдемте наверх, в мою комнату. Расскажите мне дальше и подробно не вообще, а все, как есть. Я знать хочу. Мне надо знать, то ли это, о чем я… мы думали… Не то? Надо мне.

— Хорошо, — сказал Флоризель и встал. — Пойдемте, пожалуй. Только о чем рассказывать? И не мастер я. Мне же Роман Иванович говорил, что вы все знаете…

— Почему говорил?

— Как почему? Да Бог с вами, Юлитта Николаевна. Да разве тут все в словах дело? Оно само понимается. Вот гляжу я на вас, вижу, что вы такая простая, а лицо у вас печальное, беспокойное… Гляжу и чувствую, что вы вся тут же, с нами, и должны все знать… Холодно. Давайте, побежим по аллее к дому. Наперегонки. Живо согреемся.

И они побежали. Длинноногий Флоризель был проворнее, но близорукость приучила его к осторожности, теперь же под деревьями стояла плотная ночная чернота, — и потому Литта не отставала от спутника. Деревья гуще, темнота чернее, едва видится впереди серое пятно просвета.

— Ох, устала… Не могу… Кто это?

Она в темноте набежала на кого-то, почувствовала чьи-то сильные руки на плечах.

— Ну и бегаете же вы! — сказал невидный Роман Иванович, смеясь. — Едва успел руки протянуть. Вы бы упали.

Флоризель в это время уже наткнулся на скамейку.

— Вот и я едва не свалился, — заявил он, хохоча. — А зато ведь согрелись, правда, Литта?

Они все пошли к дому, тихо. Литта действительно согрелась, ей было весело. И Роман Иванович, которого она не видела, казался ей таким близким.

— Роман Иванович, послушайте. А куда девалась Габриэль? Она больше не приедет?

— На что она вам? — шутливо спросил Сменцев. Флоризель подхватил:

— Это рыженькая? О, у нее широкие задачи. Во-первых, на основании историческом создать новую субстанциональную философию…

Говоря эту чепуху, Флоризель пресмешно передразнил «рыженькую», и голос ее и тон. Литта засмеялась:

— Ну, Флоризель! Как вам не стыдно? Роман Иванович тоже смеется, а сам же водворил ее в мирный дом… Мало ли что могло случиться. Какие трагедии…

Роман Иванович действительно смеялся. Потом сказал спокошю:

— Да, я знаю. Чего не знаю — догадываюсь.

Литта умолкла. Замедлила шаги.

— Мне сам Алексей обо всем поведал, — продолжал Сменцев. — Два дня рассказывал. Помните, я ему советовал влюбиться? Это, конечно, не совсем то, чего я ему желал, объект неподходящий. Однако посмотрите, возник, бодр, пасьянса даже не раскладывает.