Елена Ткач - Проша Страница 12

— Ну, просил. Слово вылетело — не поймаешь! — буркнул домовой и весь встопорщился. — И что дальше?

— А то, что помочь я тебе смогу, если все про тебя знать буду. Сам непонятливый! — и она с вызовом вздернула подбородок.

— Ты это… не задирайся! Мала еще… — Проша вздохнул, махнул ещё рюмочку, закусил виноградинкой и уселся на ковре, поджав лапы. — Раз так тогда слушай. И не перебивай. Вопросы есть?

— Вопросов нет! — с готовностью выпалила Сеня и приготовилась слушать.

Глава 4

ПРОШИН РАССКАЗ

И Проша рассказал ей свою историю. С давних-предавних времен жил он в одной семье. Следил, чтобы в доме достаток был, чтоб был он — полная чаша, чтоб не знали его домашние нужды и забот. Все шло своей чередой: шли годы, рождались дети, старики умирали… А за порядком, исстари заведенным в семье, следил домовой. Если кто был невнимателен к близким, он того поправлял. Как — про то не сказал. Только каждый в семье вовремя понимал, что делает что-то не так, и стремился исправиться. Потому что с давних пор повелось в их семье учиться любви — а это самое наиглавнейшее в жизни дело, — так говорил домовой. Это труд — и нелегкий — любить своих близких! Для этого душу свою надо питать, выращивать, не давать ей покою… И никогда не говорить: мол, я такой, какой есть — таким меня и принимайте! Так говорят типичные жухлики, — объяснял Проша, — которые никого, кроме себя не любят, а — знай — растекаются студнем по жизни и сами себя обкрадывают!

Сеня слушала, раскрыв рот, и конечно, далеко не все понимала. Но смысл Прошиного рассказа в общих чертах улавливала и жадно впитывала — как воду цветок, который забыли полить.

Потихоньку — год за годом строил Проша жизнь в своем доме. Он действовал скрытно — книжки своим подсовывал, привлекал в дом людей таких, которые и сами кое-что поняли, и другим открывали глаза… Волнуясь, он объяснял своей слушательнице, что главное дело — помочь людям заботится о душе! Не ограничивать жизнь заботой о пустяках — он называл пустяками все, что связано с бытом и суетой… Ведь об этом он и сам позаботится! Он как бы помогал своим высвободить души из плена земных забот — и они начинали расти! И крепла семья год от года. И жила в ней любовь. И не умолкал в доме смех. И каждому, кто в нем бывал, дарил он частичку тепла и света, от которых многим стало радостней жить…

Однако, тот путь, которым Проша повел своих, многим не нравился. Домовые и те, которые в иерархии духов стояли над ними, считали, что он занимается не своим делом. Что это привилегия ангелов — к любви направлять, а вовсе не домовых! И много у Проши недругов завелось. Считали, что он высовывается! Что перед чистыми хочет выслужиться… Подумывали, что он намерен переметнуться, хотя и знали, что это практически невозможно. Не заведено! Раз ты домовой — то и веди себя как домовой и стремиться к высшему не моги!

А Проша всегда хотел чего-то большего. Мечтал чистым сделаться… А на языке духов это означало — преобразиться. Трудное это дело! И множество темных сил на земле стремится этому помешать! Чтоб не смели ни люди, ни звери, ни бесплотные существа взор к небесам поднимать и радоваться! И силы зла наслали на Прошу врага — беса мерзейшего, чтобы тот во всем ему противостоял и во все дела его вмешивался. И бес этот Прошу стал изводить а был он в темных делах так силен, так что Проша частенько перед ним пасовал и перед властью его робел.

Проша сетовал, что допустил в свою душу страх, а тот, кто боится, слабеет, воля в нем гаснет и ни на что путное он не способный делается. Так и случилось: хаос проник в его обогретый любовью мирок… Тут-то все и пошло кувырком.

Сначала не без помощи Самого — так Проша прозвал вредоносного беса, у его семьи отобрали дом — двухэтажный особнячок в одном из старинных переулочков на Арбате. В доме этом жило не одно поколение пока не настал двадцатый, последний для семьи век. Перебрались на Грузины — в две комнатки неподалеку от Зоосада. Сыро, тесно, темно… Но его домашние не унывали ведь они привыкли не слишком уделять внимание быту и продолжали делать свою работу — и скрытую, незаметную и ту, которая всем видна. Они говорили, что испытания только душе на пользу…

Потом главу семьи, а потом и жену его посадили в тюрьму. Ни за что! Они никого не убили, ничего не украли — просто были верующими… Время настало такое — страшные дела по Москве стали твориться: по ночам у подъездов тормозили машины с решетками — «воронки» и хмурые люди с мертвыми глазами выводили из дома и сажали в машины людей, иногда целыми семьями…

Говоря об этом, Проша заметался по комнате, сжав голову лапами. Он говорил, что бесы в те годы взяли власть над людьми. Вековечная битва сил света и тьмы продолжалась. Зло наступало и бесы в людском обличье стали бесчинствовать на земле. И жуткий их нечеловеческий вой, который по счастью люди не могут услышать, стоял над Москвой. Церкви были разрушены. Веровать было нельзя.

Проша говорил, — сбивчиво, запинаясь, волнуясь, — что коротенькая жизнь здесь, на земле — только подготовка. К тому, что будет потом, после второго рождения. Люди его называют смертью. А вот что там будет — зависит от того, как тут жил… Как к будущей жизни готовился. Прошины домашние не боялись смерти. Они знали, что она — только начало. Рождение заново. Освобождение души из земного плена. Чтобы, легкая, устремилась она к Небесам!

— Да, — уверял он, — чистый не знает страха! Страх живет в той душе, в которой грязи и сора много. А мои-то ничего не боялись… И почти все погибли. Теперь они, милые, глядят на нас. И помогают, да, помогают! — он всхлипнул и утер слезинку кисточкой указательного пальца.

— Прошенька, а чем… помогают? — не утерпела Сеня, до сих пор слушавшая его рассказ, затаив дыхание.

— Они силы дают своим. Тем, которые с ними связаны. Которые принадлежат к их роду…

— А если прожил… как это сказать? Плохо? Если тут ничего хорошего не успел?

— Такие потомкам своим — как кость в горле. Вся их мерзость потомкам передается и мертвым грузом на них повисает. Жить с чистой душой мешает. Вот так!

— А те, которые уцелели? Ведь не все же погибли? — разволновалась Сеня.

— Вот тут-то и собака зарыта! Моя вина. Не доглядел я… — и Проша отвернулся, чтоб Сеня не видела как сморщилось от горя его лицо.

— Ты не хочешь рассказывать?

— Тяжело это — больно мне. Ведь вина-то моя! И не знаю теперь, удастся ли искупить…

— И все-таки расскажи. Сам ведь говорил, что я все про тебя должна знать.

— Да знаю, не учи ученого!

И Проша рассказал Сене, что осталось в его семействе две незамужних сестры. Старшую звали Варенька. После несчастья с родителями она постриглась в монахини и всю свою жизнь провела в Рождественском монастыре. Она была казначейшей — хранительницей монастырских сокровищ. Бесценные богатства вверены были ей: драгоценная утварь, иконы в золотых ризах, украшенных самоцветами, книги старинные редкие… всего и не перечислишь. А когда в советское время монастырь закрыли, то кельи монахинь отдали под жилье, а её, Варварушку, не погнали, на прежнем месте доживать век оставили… Только теперь Варвара жила, хоть и на старом месте, да только в миру — среди людей. Было тогда ей немало лет — уж за восьмой десяток годочков перевалило. И как встарь хранила она в своей крохотной келейке бесценные сокровища. Но про это никто не знал…

А вторая сестра — Прасковья, Пашенька вышла замуж. За человека, который жил в деревне в здешних подмосковных краях… И перебралась сюда. И родилась у неё дочка Людмила — Милочка.

— Так, что ж тут плохого? Все хорошо!

— Нет, с тобой невозможно… Не буду рассказывать! Ты научишься слушать когда-нибудь или нет?!

— Ой, Проша, прости пожалуйста. Я больше не буду перебивать, честное слово!

— Ладно, поглядим чего стоит твое честное слово. Так вот. Тут в деревне колдунья жила. Ведьма сущая. И был у неё сын — Семен. Так себе, человечишко, ни рыба ни мясо… Одно слово — пустое место. И задумала ведьма сына своего на Миле женить. Потому как была она красавица писаная. А Мила — та на Сеньку и внимания не обращала. И тогда околдовала ведьма Милушку. И стала та за Сенькой как приклеенная ходить.

— И что было? — Сеня глядела на Прошу во все глаза. История эта так её взволновала, как будто речь шла о самых ей близких людях.

— Ну, а мать Милы Пашенька — та дочери запретила даже думать о Сеньке беспутном. А тогда не то, что теперь, родительского слова боялись ослушаться. И велела Паша дочери на иконе поклясться. На чудотворной иконе Божьей матери, что хранилась в сестриной келейке Рождественского монастыря. Для того они с Милой специально в Москву ездили. И та поклялась, на коленях икону перед матерью целовала… что никогда о Сеньке и думать не станет.

— А Варвара? Что она им сказала?

— Варварушка против клятвы была. Говорила сестре, что не нужно дочь принуждать. Что молиться за неё надо — тогда Господь всякую думу темную отведет и все по воле его устроится. Но Прасковья уж очень за дочь боялась. Так боялась, что и не сказать! Она толком и сама не знала, чего боится, только страх всеми думами её завладел. А раз в сердце матери страх, значит плохой она дочке помощник. Сила вся в ней этим страхом развеяна. И любовь её от страха во зло обернулась. Стала она сущим деспотом. День и ночь за Милой доглядывала, ни в чем ей не верила, на хорошее не надеялась. А только ждала плохого…