Зинаида Гиппиус - Том 10. Последние желания Страница 12

Разговор вертелся на сплетнях, говорили о плагиате, о том, что Антонович поссорился с философом из-за литературного утра: Антонович читал свою статью, а Ретчер ему мало аплодировал. Поэтесса Гречухина грозит сделать редактору одного нового журнала «европейский скандал» за неприятие ее поэмы, а газетный рецензент ошибся и похвалил книгу, думая, что автор – его знакомый, а это оказался только однофамилец. Калинин, которого литературные истории мало интересовали, старался переменить разговор на более общий, ему это не удавалось. Уже почти в одиннадцать часов вдруг позвонили, и в комнату вошел новый гость. Калинин ему очень обрадовался.

– Что вы так поздно?

– Поздно? Да. Дела были. Ну а вы как? – продолжая он, обращаясь к Лёле. – Ничего?

– Я ничего…

– Ну и слава Богу… Позвольте мне стаканчик чаю… Не беспокойтесь… Я найду себе место.

Он поставил себе кресло боком к столу, закурил папиросу и молчал. Линорин уверял Алянского, что в одном его романсе стихи совсем не подходят к музыке. Калинин услышал и заявил решительным тоном, что, по его мнению, стихи совсем не должно перекладывать на музыку, потому что в них есть своя, незаменимая музыка. Ему возразили. Разговор сделался общим, один новоприбывший курил и молчал. Он был художник Штелькин, человек низенький, коренастый, с умными глазами и крупными, очень некрасивыми чертами лица. Губы у него были толстые и красные. Говорил он с небольшим акцентом. Он так сидел, так курил и так смотрел на всех, что казалось – он один взрослый среди детей, точно наставник пришел посмотреть, как забавляются его ученики и он, ничего, позволяет им забавляться… В самом разгаре спора он обернулся и стал рассматривать потолок, стены, напевая вполголоса какой-то мотив. Этот мотив он продолжал напевать и в гостиной, куда все возвратились после чаю и даже в промежутках разговора с Лелей.

– Ну, что ваш пессимизм? – спросила она.

– Пессимизм? – Да знаете ли вы, что такое пессимизм, дитя мое? – Вы слишком молоды, вы еще ничего не понимаете…

– А мне почему-то показалось, что вы сегодня не настоящий пессимист, по лицу, по глазам, по всему видно, что вы сегодня только кажетесь себе пессимистом…

– Напрасно вы думаете, что возможно быть сегодня одним, а завтра другим… Вы видели мою последнюю картину? – Она объяснит вам все это лучше, нежели я теперь…

– Я видела вашу картину, только я ничего не поняла…

– Не поняли? Друг мой, вы слишком молоды…

– Нет, я скажу по правде, мне она даже не нравится.

– Что же вам не нравится?

– Да все, неестественно как-то, странно и… удивительно.

Калинин подошел к ним.

– Да, я хотел сказать вам, Матвей Яковлевич, ваша картина мне тоже не особенно понравилась.

Ободренная Лёля подхватила:

– Да, ваши прежние гораздо лучше… Зачем вы не пишете так, как раньше писали? Вы стараетесь что-то «устроить», не берете просто, оттого и выходит так…

Все замолчали и слушали ее. Штелькин тоже молчал.

– Постой, Лёля, – сказал Калинин холодно. – Матвей Яковлевич знает, что ты ничего не понимаешь. Ты слышала мои слова, но не поняла их.

И он стал объяснять, почему ему кажется, что мысль не ясна в картине и не совсем верна сама по себе. Штелькин спорил холодно, потом отошел, посмотрел в окно, на часы и стал прощаться. Было только двенадцать, но он никогда не сидел долго.

Остальные ушли в третьем часу.

Когда затворилась дверь за последним гостем, Калинин, ни слова не говоря, ушел к себе.

Слышно было, как он отодвинул ширмы и перенес лампу на ночной столик. Лёля знала, что он сердится, знала, что опять начнется ссора, и ей было очень грустно. Она собирала посуду, стараясь не шуметь, но все-таки случайно стукнула ложкой, и этого было довольно: Калинин широко открыл дверь, стал на пороге и сказал:

– Ты дашь мне сегодня спать или нет?

– Успокойся, пожалуйста, я сию минуту кончу.

– Мало того, что ты испортила мне весь вечер, мало того, что поссорила меня с человеком, которого я люблю и уважаю, ты даже не сознаешь своей вины… Вот это-то мне грустно.

– Володя, опять… Прошу тебя, оставь… Мне очень тяжело… Ну я виновата…

– А все твоя бестактность. Скажи пожалуйста, будешь ли ты когда-нибудь вести себя тактичнее? Ведь это же невыносимо… Я жить так не могу.

– Не кричи, Володя, девочку разбудишь… А мне так больно… Володя, ты разлюбил меня?

– Ах, оставь, пожалуйста. Ты… – но вдруг он замолчал, без злобы, странно посмотрел на нее и вышел, тихонько затворив двери.

Лёля, раздевшись, пошла в детскую, куда она в последние дни перенесла свою постель. Ее девочке нездоровилось. Но сегодня она заснула крепко и спокойно. Лёля села около кровати; в комнате было полутемно, только зеленая лампадка горела перед образом. Няня еще прибиралась в кухне. Из темной столовой чуть слышалось тиканье часов. Лёля думала и не понимала, что с нею; ведь это же ссора, простая ссора, какие случаются каждый день; отчего же так страшно, так холодно на душе и кажется, что все кончено? Точно важное случилось, большое, непоправимое горе?.. Отчего это?

«А ведь я несчастна, – подумала Лёля. Она еще в первый раз подумала это словами. – А он, разве счастлив? И он, и я, и мама, может быть… всем горе, все несчастны, и все ради меня… Только нет моей вины… Пусть я дурна, все-таки крепко люблю и его, и маму, а если и случилось, то не оттого, что я не любила».

«Нельзя ли помочь? – думала она дальше. – Нет, нельзя, никак нельзя помочь».

Послышались осторожные шаги, и в комнату вошел Калинин.

– Лёля, ты здесь? – сказал он шепотом. – Прости меня, это я виноват… – И он сел на пол около нее и положил голову к ней на колени.

– Прости мне, не говори, что я не люблю тебя… Я тебя так люблю… Ну скажи, что люблю?

И он, как обиженный ребенок, жаловался ей и просил о чем-то… Когда она там, в столовой, сказала ему, что он ее разлюбил, он сам не знал, отчего испугался, и ушел к себе; одному ему стало еще страшнее, ему захотелось скорее к ней, поближе, сказать ей, что она неправа и не может быть права, сказать, сказать, как он ее любит и что уж больше не думать об этом… Лёля молча гладила его по голове. Они долго просидели так. И Калинин успокоился. Он давно не чувствовал этой нежности, которой теперь было полно его сердце.

Лёля тоже успокоилась; но все-таки, засыпая, она чувствовала, что что-то непоправимое не ушло, а только спряталось глубоко в душу, что она не хочет думать о нем, но что оно – есть…

– Лёля, хочешь ехать сегодня на литературный вечер? Поедем, пожалуйста. Будет так интересно.

– Хорошо, я поеду. Мне и самой хочется. Девочка здорова. А кто будет читать?

– Многие, многие, вот увидишь. Дай мне девочку, ну чего ты боишься? Я не уроню.

Калинин неловко, обеими руками, взял ребенка и понес по комнате. Лёля пошла за ним. Последние дни Калинин был очень весел, не раздражался и постоянно ласкал «девочку», как они оба звали свою дочь. Маня была некрасивый, но очень толстый и симпатичный ребенок. Лицо у нее было добродушное и ласковое. Совсем не капризная и не требовательная, она могла по целым часам тихонько заниматься сама с собой, сидя где-нибудь на ковре или в постели. Калинина она удивительно любила, как ни редко он с ней занимался, когда он приходил – она даже маму забывала, так радовалась. Зато и он, если начинал с ней возиться, так возился целый день, никак не решался огорчить ее и уйти, да и сам веселился, как ребенок. Но сегодня он скоро отдал ее матери.

– Так не забудь, Лёля, ты обещала. Будь готова к восьми, а я пока пройдусь немного.

Он ушел. Лёля уложила девочку спать, вынула свое нарядное платье и стала его ушивать; оно ей было широко. Потом отыскала голубенькую ленту в шкатулке – на шею надеть; и обрадовалась, что отыскала; на туалете зажгла две свечи и стала одеваться. Ей было очень весело, как редко случалось, она радовалась тому, что одевается, что едет на вечер, где будет много людей, и еще чему-то радовалась… Калинин застал ее почти готовой.

– А знаешь, кого я сейчас видел? Антонину Сергеевну. С братом шла. Ты скоро?

– Сейчас. Кто это Антонина Сергеевна?

– Господи, да дочь барона Керен. Помнишь, о котором я тебе все рассказывал, хорошенькая.

– А-а, помню. Я тебя еще ревновать собиралась. Умная такая, дерзкая и твоего авторитета не признает?

– Да нет, в том-то и дело, что она, должно быть, не умна, но она такая злая, что этого нельзя заметить… Понимаешь, когда я вчера ей говорю…

И Калинин, сам увлекаясь своей речью, начал длиннейший рассказ о молодой баронессе.

– Ради Бога, Володя, ведь мы опоздаем… Хотела бы я посмотреть эту Керен.

– Вот сегодня увидишь, она, верно, будет на вечере.

Они отправились и через десять минут уже засели на своих местах, в десятом ряду. Длинная зала была освещена неприятно резким электрическим светом. Народу собралось порядочно. Вечер начался. Читали свои статьи, заметки, две актрисы прочли монолог из «Марии Стюарт». Но Лёле особенно понравился один старый поэт, с умным, значительным лицом и строгими глазами. Читал он превосходно, но, странно, в голосе у него была какая-то насмешливость, точно он немного презирал тех, кому читал свои стихи. «Ну, слушайте, коли хотите, говорили его глаза, только ведь вы все равно ничего не поймете…»