Алексей Смирнов - Окружившие костер Страница 12

- Чего уставился? - накинулся я на него.

- Пока тебя, сударь, не было, - ядовито засипел Хукуйник, - пока ты там по болотам шастал, она сосалась с Толяном и называла его милым, красивым котеночком.

- Какая гнусность! - вскинул я брови. - Она же ничего не соображала, как он смел? Как можно для  э т о г о  воспользоваться человеческой болезнью?

- Кто смел, тот и съел, - философски рассудил Хукуйник и еле успел отскочить: я пробкой вылетел из палатки. "Не спеши, не дергайся, уговаривал я себя. - Осмотрись спокойно. Так. Там его нету? Нету. Ну и не волнуйся, - значит, он вон там... И там нет? Бог с ним, лучше спокойно погляди во-он туда... Вот он!"

Толян стоял ко мне спиною. Он был один и ничего не замечал, погруженный в неизвестные мне серьезные мысли. Мне не было видно его лицо, но оно, без сомнения, хранило обычное мечтательное и вдохновенное выражение. В руки ему, Толяну, просилась дудочка, и лес ждал, когда кудрявый отпрыск мирозданья убаюкает трелями теперь уже почти ночное небо.

Я подскочил сзади и положил Толяну руку на плечо.

- Слушай, - задышал я, подогревая ярость. - Как же ты мог?! Пользоваться тем, что человек практически безумен, и похотливо к нему лезть... Легко целовать невменяемую...

- Да тебе-то что? - с ненавистью ответил Толян. - Приехал, строит из себя супермена... Не суйся, куда тебя не звали, там я работаю - подольше твоего! Лучше бы тебе убраться отсюда подальше, пока не поздно... Я люблю ее, понял, ты?!

- А я что же - нет? - взвизгнул я.

В глазах моих зажглась злоба. Я слегка присел, чуть развернулся и нанес Толяну короткий удар в скулу снизу. Толян зашатался, но не упал. Как ни был силен мой удар, боль от него не смогла пересилить изумление, высветившее Толяново лицо. Я почему-то оторопел и молча следил, как изумление меняется на кое-что похуже. Толян пригнулся и бросился на меня. Я вновь присел, стремясь увернуться, но безуспешно - два удара в ухо и в губы опрокинули меня наземь. Словно бравый разведчик из низкопробного фильма, я перекатился, вскочил, вцепился в резко выброшенную руку Толяна и ответил тем же, потом добавил коленом в живот. Толян, закричав от бешенства, обрушился на меня, и мы очутились на земле, давя и разрывая друг друга.

Мне отчаянно хотелось ударить его головой в угловатый корень, то являвшийся, то исчезавший из поля зрения. Я дошел до того, что готов был навсегда избавиться от соперничества Толяна. На долю секунды я устрашился своей мысли и ослабил хватку, тут же получил жестокий удар в бровь и, стиснув зубы и вытаращив от боли глаза, нечеловеческим усилием подмял Толяна под себя, схватил кучерявую голову пастушка с дудочкой за уши и шваркнул ею в сторону, чтоб корень бил в правый висок; попал, но слабо, мне захотелось еще...

- Вы с ума сошли! - крикнула Алина где-то вдалеке. - Мальчишки! Я вам приказываю!

Мы немедленно начали разъединяться, отпускать друг друга, не забывая в то же время угощаться заключительными ударами. Хукуйник суетился рядом и робко хватал за одежду то Толяна, то меня. Я наконец вскочил, отошел в сторону и там остановился, вытирая окровавленный рот.

- Идиоты! - выпалила Алина, широко раскрыв глаза. - Миритесь! Если сию секунду не помиритесь, я сию секунду, сейчас же отсюда уеду!

- И я тебя провожу, - таков был мой идиотский ответ.

- Как бы не так, - злобно проговорил Толян, испепеляя меня взглядом.

- Ой, дураки... Какие же вы дураки, - протянула Алина, опускаясь на корточки. Почти тут же она встала и пошла к разгоравшемуся костру.

- Что ж вы так, - грустно тявкнул Хукуйник, не сторонник насилия вообще.

- Заткнись, пацифист хренов, - окрысился я. - Иди к костру и не зли меня.

- Я-то что? - оскорбился Хукуйник, и от него даже своеобразно запахло обидой.

- Ладно, ладно, не свирепей, - смягчился я. - Только уйди, не трогай нас, ради Бога...

Хукуйник подобрал полено и медленно побрел прочь. Мы остались: как по команде, сели на землю в нескольких шагах друг от друга, опять же, как по команде, друг на друга посмотрели.

- Знаешь, - заговорил я с усмешкой, - есть такой анекдот. Спорят два мужика. Один говорит, что съест ложку дерьма, а другой возражает - нет, мол, не съешь. Ну, поспорили на червонец. Первый взял и съел, выиграл. Сидит, довольный собою. А второму червонца жаль, он и заявляет: я за такие деньги тоже ложку дерьма съесть могу. Поспорили снова; вернул второй свой червонец, а первый чуть погодя и говорит: слушай, а какого черта мы с тобой задарма дерьма нажрались?

Толян пожал плечами, потом кивнул и поднялся. Я же думал, что меня, в сущности, ничто здесь больше не удерживает. "Хватит, - сказал я себе. Довольно. Брось все и присаживайся к огню".

... И вновь, как ни в чем не бывало, потрескивал костер. Сговорившись с котелком, в котором варился суп из сыроежек, он продолжал ломать комедию. Нынче игралось не так ловко, как вчера. Нас осталось трое: Толян, с напускным равнодушием поглаживающий Алину по голым ногам, сама Алина, растянувшаяся на одеяле и положившая голову Толяну на колени, и я. Хукуйник ушел встречать последнюю электричку, с которой ожидалась его новая подруга, и я, без капли, однако, интереса, прокручивал в мозгу возможные легенды, коими он нас впоследствии угостит. Про эту он, наверно, расскажет, будто она принесла ему тройню. Три маленьких хукуйника - что можно придумать ужаснее?

Я снова вспомнил: господи, все-таки я здорово похож сейчас на Дынкиса. Сижу точно в такой же позе, и на лице у меня, вероятно, то же самое выражение. Разве что вином я в костер не плескал - все впереди. Через пару лет - кто знает! может быть, и плесну.

Воображение ли иссякло, или просто я устал, но до Алины мне больше не было дела. До этой невинности, одуревшей от полчищ ухажеров. "Прав Дынкис, вспомнилось мне сожженное письмо. - Эта девочка худо кончит. Я бы денег дал тому, кто сделает черное дело первым".

В тот момент мне мерещилось, будто ничто на белом свете не может меня удивить. Я не знал, не мог видеть, как спустя какой-то месяц отвиснет моя челюсть и выкатятся глаза, когда авторитетное лицо спокойным голосом откроет мне, что у Алины имеется самый настоящий муж, и поскольку мужа ей мало, к ее услугам всегда еще три любовника - это не считая всякой мелюзги; впрочем, я не относился даже к последней. Я молча выслушаю подробности о радостном смехе, с которым Алина будет рассказывать подругам о четырех кретинах, которых она водила за носы, сама себе удивляясь и поражаясь своей ловкостью. Я все это выслушаю. Что будет дальше - не столь важно. Хоть я и описываю почти каждый шаг, сделанный кем-либо из нас на холме, менее всего моей целью является распространение сплетен. Я сказал почти все, что хотел, а дальнейшее недостойно внимания, как бы лихо ни закручивалась интрига.

Сейчас мне все это было неведомо, и я сидел тихонько, не произнося ни единого слова. Мне было наплевать на то, что эти двое ушли в палатку, я продолжал сидеть. Вино было на исходе; наконец, и я почувствовал, как меня клонит в сон - минутой позже я уже лежал, укутанный в одеяло, не замечая посапывающей парочки...

... Смутный перезвон гитары разбудил меня. Я поднял голову и различил в темноте проснувшихся Толяна и Алину. Бедняга Толян! По нему видно было, что он молится на Алину и не решается к ней прикоснуться в страхе утратить достигнутое в погоне за большим.

- Гитару слышно, - сонно сказала Алина. - Толян, откуда гитара?

Толян этого не знал. Я, чертыхаясь, отстегнул пуговку и выглянул в маленькое оконце.

Пламя костра озаряло мертвым светом троих, приблизившихся к палатке. Хукуйник, запихнув руки в карманы, чему-то смеялся. Смеялась и маленькая девчушка в огромных очках и невообразимо широкой куртке, смахивающей на балахон. Третий не смеялся, а только лишь улыбался криво, щекоча гитарные струны. Он не скалил зубы, но мне привиделся оскал - вызывающий гадливость оскал под сверкающими очками.

Это был Дынкис.

Нимало не смущаясь тем, что снаружи я буду услышан, я откинулся на спину и захохотал.

- Дынкис! - сказал я. - Слышишь, Алиночка, - это Дынкис!

- Боже мой, опять, - прошептала Алина. - Мамочка, зачем он приехал, пусть он уедет...

Даже после, когда решительно все об Алине мне стало известно, я продолжал считать этот ее страх неподдельным. Но уж меня-то, меня-то Дынкисом больше испугать было нельзя. Он ухнул в пропасть, в Марракотову бездну - в одну секунду, в тот самый миг, когда я узрел его перебирающим струны.

Я лежал на спине и говорил медленно, размеренно, и это доставляло мне наслаждение. Меня не заботило, слышит ли кто-нибудь мои слова.

- Дынкис, - произносил я с упоением, словно давил поганое насекомое. Он не личность. Он рисуется окаменевшим в невзгодах рыцарем, чьим уделом сделалась судьба негодяя, так как наше время закрывает перед праведниками двери. Он - жертва с железной волей, плачущий палач, лживо кающийся Раскольников. Его, скажите на милость! породил гений Ницше! Как бы не так. Он слизняк, он последнее ничтожество, он выдал себя, совершив абсолютный пустяк - вернувшись обратно! Он вернулся после письма - ни один из тех, за кого он себя хочет выдать, так бы не поступил. Он никакой не мужчина, такой блеф недостоин мужчины, это блеф для распоследнего слабохарактерного негодяя!