Последний приют - Решад Нури Гюнтекин Страница 12

— Я бы согласилась стать второй женой, но такого, как ее парень, не нашла, — сказала Макбуле. — Потому что в то время, чтобы стать актрисой, другого выхода не было. В конце концов меня, невзирая на все мои вопли, выдали замуж за пожилого адвоката…

После этих слов женщина смолкла и задумалась, но, вспомнив, что говорила той ночью в доме культуры, засмеялась.

— Вы скажете, а разве твой муж не майор? Конечно, майор, но он был моим третим мужем… После всего, что мы с вами пережили, разве могут быть между нами тайны? Всем этого не рассказываю, но вы же свои. Я женщина, которая была замужем три раза. Что на это скажете? Такая уж моя участь!

Макбуле стала рассказывать, как она умудрилась выставить своих трех мужей одного за другим. Все трое были неплохими людьми. Однако она искала в семейной жизни совсем другого.

— Кто знает, может, все это случилось от безделья, — говорила она. — Ешь, пей, спи… Что можно было делать в маленьком провинциальном городке в Анатолии? Ну, отдав свой сверток прислуге, сходить в хамам. Или пойти попить газировки со взрослыми женщинами, или же сходить в дом офицеров, чтобы послушать музыку — вот и все. Такая жизнь была не для меня. Если бы мой муж-бедняга поднял бы на меня руку, может, я, и задержалась бы подольше возле него…

В конце концов она и его бросила. Слава Аллаху, в то время турецкая женщина уже обрела право выходить на сцену. Пусть немного поздно, но она направилась в Дарюльбедаи. Много раз обивала его пороги, но никто не хотел ее понять.

— Ах, ну не могла же я пойти в труппу к Нашиту, чтобы там заниматься импровизацией… Я поклялась себе, что лучше стану посудомойкой, но в четвертый раз замуж не выйду. От безысходности я прибилась к группе музыкантов, играющих на сазе, которые гастролировали по Анатолии.

Она очень быстро прославилась. Выйдя из рядовых певичек, стала известной как Кероглу, чье имя передавалось из уст в уста. Хоть это и не походило на театр, но все же что-то. Хоть желание свое удовлетворила. Но как раз в это время на радио запретили арабеску[50]. Узнав об этом, губернаторы проявили большое рвение и стали выпроваживать певцов из больших городов. В одной области начальник управления безопасности ей предложил:

— Если вместе с играющим на сазе музыкантом согласишься исполнять турецкие народные песни, — прекрасно… А петь базарные песни я вам не позволю.

— Раз приехали, не уезжать же с пустыми руками, — согласилась на это предложение Макбуле. Однако, увидев, что зал пуст, она в негодовании схватила сумку и убежала оттуда. Это был ее последний выход на сцену.

Макбуле рассказывала об этом с радостью, смешанной со злостью, а в глазах стояли слезы.

— Как хорошо, что мы встретились… О Аллах, как хорошо! — воскликнула она и добавила: — Как жаль, но я уже не в том возрасте, чтобы играть в «Даме с камелиями». Однако могу исполнять комические роли.

Произнося эти слова, она одновременно смеялась и плакала, чем нас очень удивила.

Ходжа сразу вытащил платок и стал вытирать ей нос.

— Не дури. Старость — где там. С таким носом ты просто ребенок, младенец! — произнес он, а у самого в глазах заблестели слезинки.

Макбуле еще раз с большим трудом вырвала свой нос из цепких рук ходжи.

— Какой ужас, просто позор, — сказала она, открыла сумку и, достав оттуда косметику, стала приводить себя в порядок.

На этот раз начались страдания у ходжи.

— Видите, что происходит? Нет, не видите? — спросил он, показывая на находящиеся немного в отдалении расплывчатые очертания залива золотой рог, где заканчивается свет Касымпаши[51]. — А я вижу… Это мой броненосец «Хыфзыррвхман». Однако я вижу больше этого, я вижу канат, свисающий с его кормы… Вижу, как молодой офицер, обхватив его руками, спускается по нему в лодку, чтобы убежать с корабля в театр «Конкордия». Вы спросите: «Как можно убежать с броненосца?» Вот вам мой ответ — если человек захочет, он не только может убежать с корабля, но и привести к себе в каюту женщину.

Однако, радостно начав рассказывать свою историю, он, как и Макбуле, стал волноваться.

— О Аллах, такое впечатление, будто это было не тридцать пять лет назад, а случилось вчерашней ночью. Как стыдно… Какой позор, — возмущался он.

После множества историй мы перешли к жизни ходжи в Анатолии. Оказалось, что с возрастом приключения ходжи немногим отличались от тех на броненосце. Наслаждения и страдания шли по его жизни рука об руку.

— «Мы пошли на поводу у разбитого сердца, а оно нас привело к любви и страданиям», — закрыв глаза, слабым голосом прочитал ходжа строчку из стихотворения.

Однако когда казалось, что все выпавшие на его долю мучения и страдания закончились, он приехал в этот маленький городок к своей семье, чтобы больше не расставаться, и настоящие бедствия только тогда и начались…

Одно время ходжа состоял на службе в Бюро по переписи и корректировке зданий в стороне Антепа… А потом он очень сильно заболел в одном из селений и слег. Его поместили в каменное небольшое помещение, где осенью обычно делали компоты, больше похожее на туалет, чем на комнату. Каждое утро ему приносили кувшин воды и разбитые в оливковое масло два яйца. Оставив все это, уходили.

— Там с сорокоградусной температурой в беспамятстве я пролежал очень долгое время. Иногда приходя в себя, я с радостью думал о том, что если выкарабкаюсь, то обязательно отправлюсь взглянуть на мир.

Его ощущения были поразительно похожи на те, что мы испытывали, когда сидели с Азми в яме в лагере Зеказик. Поэтому мы с ним часто переглядывались, слушая историю ходжи.

Рассказывая о семейном счастье, ходжа как-то вдруг осунулся и казался совсем старым. Он уже не скрывал своего увольнения, в котором прежде не сознавался.

— Был оклеветан злыми языками. Да, допустил оплошность. За это мне полагалась ссылка. Я попросил меня отправить в какой-нибудь уголок Анатолии. Какой смысл выпроваживать меня к себе домой. Хуже не придумаешь. Жена давно меня не интересовала. Бедняга совсем состарилась. Однако сыновья выросли, превратились в мужчин. Кроме того, и внуки у меня появились.

«Что ты натворил, отец? Честь семьи смешал с грязью», — набросились все разом на меня.

«Олухи, о какой чести вы говорите», — хотел возразить я, но, опасаясь большего скандала, промолчал.

Нападки закончились, началась «забота».

«Папа, ты уже старый, не должен есть ни мяса,